Четыре крыла Земли

Иерусалимский камень крошится под подошвами его «джонлоббовских» ботинок. Очень тяжело ползти по стене. Странно, что здесь, вдали от Аль-Кудса{Арабское название Иерусалима.}, дом облицован иерусалимским камнем. И еще что-то странно, но он, Камаль, не может понять, что. Он карабкается по стенке, подоконник еще далеко; до него никак не дотянуться. Он на мгновение застывает, прижавшись к уступу, и проверяет, на месте ли пистолет. Пистолет на месте, гладкий и холодный. Камаль с удовольствием представляет, как, проникнув в комнату сквозь окно, направит его на Мазуза Шихаби и скажет: «А ну, говори, что за козни ты строишь против нашего Абдаллы Таамри? Куда ты дел Юсефа Масри?» Да, это будет здорово, но ощущение чего-то странного, даже можно сказать, неправильного, не покидает Камаля. Ладно, надо посмотреть наверх. Интересно, подоконник еще далеко? Очень далеко! Полз он, Камаль, полз, а не только не приблизился к окну, но наоборот – даже отдалился. Все странно и неправильно. Жалко, вниз нельзя смотреть – голова закружится. Но очень хочется посмотреть – что оно там, внизу? Интересно, сколько метров отделяют его от земли, на которой стоит Анвар и машет ему снизу рукой.

Камаль опускает глаза. Земли нет. Нет ни Анвара, ни земли, ни травы. Ни в ста метрах внизу, ни в двухстах, ни в трехстах. Нигде. У ног Камаля плещется Ничто, уходящее в Никуда. И это странно и неправильно! Неправильно! Неправильно!

Внезапно все начинает плыть перед глазами, иерусалимский камень крошится под руками и ногами. И вот уже он чувствует, как отрывается от твердой стены и летит в бесконечность... в бесконечность... в бесконечность...

Камаль открыл глаза и включил свет. Темные портьеры, резные янтарные столбики, массивная люстра. А напротив, на обоях, во всю стену... «Тибет» – решил Камаль.

Чем ниже, тем темнее. С самого верха гребень в сверкающих ледяных алмазах. Под ним склоны, частично выбеленные снегом, и совсем уже внизу – темно-синие и темно-зеленые перевалы.

Камаль понял, что было неправильного в его сне. Мысль попытаться проникнуть в дом Мазуза была отброшена с самого начала. Вместо этого они с Анваром приняли решение – Камаль, предварительно проинформировав Абдаллу, потребует, чтобы Мазуз явился к нему сюда как к представителю могущественного саида Таамри. И он направит не пистолет, нет, он направит на Мазуза указательный палец! Он крикнет: «Руки по швам, Шихаби! От имени Абдаллы Таамри я требую, чтобы вы мне немедленно дали ответ – где Юсеф Масри?» Да, он покажет этому головорезу, кто истинный хозяин в Палестине. Но сначала – выспаться.

Выспаться ему не удалось. Едва он поуютнее пристроился под одеялом на кровати напротив снежных гор, которые во тьме вновь превратились в обычную стену, едва все поплыло перед глазами, как тогда, во сне, когда он падал в бездну, едва он уже сквозь сон услышал, как его кто-то зовет его собственным голосом, как вдруг чужой голос произнес его имя и тотчас же ярко вспыхнул свет. Вновь на противоположной стене засиял Тибет, но сейчас вид его не доставил Камалю никакой радости. Потому что – и это был не сон – в комнате появились двое – верзила Раджа, голова которого черной тенью высилась над алмазным хребтом, и коротышка Аззам, нос которого черной тенью поклевывал самые низкорасположенные перевалы. У обоих в руках были «калашниковы». И «калашниковы» эти были направлены на Камаля.

– Вставай, Камаль Масри, – сказал Раджа. – Саид Шихаби ждет.

– Но я от самого аффанди Таамри, – пролепетал Камаль, спустив ноги на пол и пытаясь нащупать ступнями свои кожаные ботинки.

Аззам ударил его в челюсть и ответил:

– Мы знаем.

* * *

Страха как такового Эван не испытывал. Казалось, он опять в армии, во время учений или операции «Защитная стена» в Дженине. Стрелял сначала стоя, потом, перебежав на следующую позицию, с колена, затем из положения лежа. Все было в точности так, как говорил Натан, – и совсем по-другому. Натан как-то не удосужился напомнить, что, когда на бегу наступаешь на торчащий из земли обломок кукурузного стебля, ощущение такое, будто тебе длинным раскаленным копьем протыкают ногу. А также он не упомянул, что, когда осветительные ракеты выпускаются не своими, как в Дженине, а чужими, начинаешь чувствовать свою полную беззащитность. Мог бы он и разъяснить, что, когда пуля срезает початок кукурузы, пролетев там, где только что была твоя голова, становится не по себе. Да и сам Эван слегка призабыл, как это бывает, когда выстрелишь в человека и видишь, что его тень, которая только что плясала черным Горлумом, теперь вдруг, взмахнув крыльями, покорно ложится прямо на дорогу и застывает смятым плащом. А потом, после боя, когда вспоминаешь об этом, по лицу текут слезы мгновенного осознания хрупкости человеческой жизни и жалости к тому, чью жизнь ты отнял, и привыкнуть к этому невозможно.