Четыре крыла Земли

Шоссе вилось по дну глубокого ущелья. Домов не было, но то тут, то там в лучах луны белели оливы. Дорогу охраняли ажурные высоковольтные вышки, похожие на уэллсовских марсиан. Затем горы стали чуть пониже, и над хребтом вдали вспыхнул белый огонек, который можно было бы принять за звезду, если бы над ним не горел еще один огонек – красный, венчающий высоковольтную конструкцию. Вика чуть сбавила скорость. В лучах фар худосочные и кривые ханаанские дубы шевелили изрезанными листьями, ничуть не напоминавшими традиционные дубовые.

Вика затормозила и съехала на обочину. Под колесом хрумкнула свежая трава. Вика распечатала пачку «Мальборо-лайт», достала сигарету и чиркнула зажигалкой. Закрыла глаза. Нет, Эван жив. Будь он убит, она бы сейчас это увидела. Откуда такая уверенность? Может, оттого что, вопреки сентенциям Эвана, она смотрела не в одну с ним сторону, а на него?

Все равно – какая бы путаница ни вышла с Канфей-Шомроном, они с Эваном одно целое – и точка. Он ее башерт, а она – его. Родители за тридевять земель привезли ее сюда из Москвы, а он приехал из своего Бостона, а может, из Вирджинии, чтобы две половинки, затерянные на разных концах земли, встретились в полутемной ариэльской синагоге – не чудо ли! Вика вспомнила, как сама тогда же, в синагоге, смеялась над«вывертами» религиозных вроде «вот, двое предназначенных друг другу встретились. Какое чудо!» Как молила Творца сотворить настоящее чудо. И здесь, на дне извилистого ущелья в горной глуши Самарии под небом, полным лунного света, Вика поняла, что чудо, которое произошло с ней, – самое настоящее.

Почти непроизвольно она нажала на педали, и «фиат», тронувшись с места, выехал на шоссе. Она помнила, что нужно ехать вперед, пока не упрешься в перекресток с красивым арабским названием Джинсанфут, там повернуть направо, а дальше... дальше – куда глаза глядят, дальше ехать, полагаясь на Вс-вышнего, умоляя его спасти Эвана и повинуясь своей интуиции, граничащей с ясновиденьем.

Вика выехала из ущелья. Вот и Джинсанфут. Закончен подъем по стволу буквы «Т». Она уперлась в верхнюю перекладину, резко крутанула руль, и машина поползла вправо по перекладине. В лучах фар засветился ярко-зеленый щит с белыми буквами «Шавей-Шомрон 11 км». Это хорошо. Она помнит, что Шавей-Шомрон по пути к Канфей-Шомрону. А откуда ей известно, что Эван добрался до Канфей-Шомрона? Ниоткуда. Но – жив, значит, доберется. И если она доберется раньше, то двинется ему навстречу. Логично, правда?

* * *

В отличие от Ниссима, Иегуда Кагарлицкий кряхтел, мысленно проклиная минуту, когда он решил присоединиться к экспедиции. Неловко ему было, видите ли, сорокавосьмилетнему, отлынивать, коли пятидесятисемилетние рав Хаим с Натаном Изаком идут. Так какая у них подготовка, и какая – у него! Они – один танкист, другой спецназовец, а его тридцать лет назад из-за порока сердца в армию не взяли. Он не шибко из-за этого переживал – армия-то советская. Никакого у него не было желания мир для коммуняк завоевывать. И всю жизнь сердчишко ни капли ему не мешало – и курил он вволю, и на пирушках от других не отставал, и с дамами сил не жалел, пока религиозным не стал, и даже мастером спорта был, а главное – работал на износ, и все – с детьми...

Они вывалились на небольшое плато, и рав Хаим объявил:

– Тридцать пять минут отдыха.

В течение двух минут все, шурша сухой травой и вещами, вытаскивали из рюкзаков одеяла, а еще через полчаса – Иегуда ушам своим не верил – отовсюду раздавался дружный храп. Казалось, он единственный на всем земном шаре… может, не на всем, а только на Ближнем Востоке, кто сейчас не спит, а сидит по-турецки на рюкзаке и думает, думает, думает. О чем думать – было. Здесь, в Канфей-Шомроне, он когда-то нашел дело своей жизни.

Начало девяностых. Миллионная алия из бывшего Советского Союза. Первым сотням тысяч израильтяне улыбались, как новообретенным братьям. Потом устали улыбаться. А потом все громче зазвучало «Русим масрихим, абайта!»{Вонючие русские, убирайтесь домой!} В израильских школах русскоязычных подростков никто не спешил обучать ивриту, а вот хамства со стороны одноклассников, а то и учителей, они нахлебались от пуза. Несколько лучше дела обстояли в религиозных школах, но, во-первых, не всегда и не во всех, а во-вторых, репатрианты из СНГ боялись религиозных школ, как огня, а русскоязычная пресса эти страхи только подогревала. Так что и в «ультраортодоксальных», и в «вязанокипных» школах оказывались единицы. Десятки тысяч маялись в светских школах, сбиваясь в окруженные враждебностью стайки или пытаясь соответствовать имиджу израильского ученика. А тысячи порвали со школой и ушли на улицу. Вот тогда-то Иегуда и двинулся к раву Фельдману с идеей создать в Канфей-Шомроне интернат для русскоязычных детей.