Четыре крыла Земли

Вот вилла Менахема Штейна. Некогда он обитал в палатке, из которой вылезал на рассвете в двубортном костюме, черном шерстяном, в белую полоску, и на ходу стряхивал с обшлагов брюк колючки и сухие травинки. Потом с женой и детишками поселился в караване, затем в эшкубите. А теперь – вилла. Правда, немножко нелепая – никакой симметрии. Такое ощущение, будто ее не по плану какому строили, а все время достраивали что-то, пристраивали, приляпывали. И если приглядеться, увидишь, что так оно и есть. Вот этот флигелек – добавили. Второй этаж – надстроили. И если убрать все, что нанесено временем, окажется, что сердце этой шикарной, но сумасшедшей виллы – что? Все тот же эшкубит. С низкими потолками, с бетонными полами. Тот холодный эшкубит, который его обитатели своей любовью к Б-гу, друг к другу и к своей земле согревали, так что там всегда было тепло. И по сей день, даже если дуют ледяные самарийские ветры и утренние травы цепенеют в инее, а в других комнатах и камины не помогают, в этой самой старой части дома всегда тепло.

А что до шикарности... У нас на «территориях» строительство гораздо дешевле, чем внутри «зеленой черты». Строят, в основном, арабы, а они, в отличие от израильтян, грабительскими налогами не облагаются. Поэтому то, что в Тель-Авиве гроши, здесь – состояние. Всего этого мы не знали, когда начинали создавать поселения. Мы вкладывали свои души и в качестве главных дивидендов получили раскрытие этих душ. А неожиданная для нас же экономическая выгода... Так, обертка!

С Менахемом и его детишками мы немножко вместе поработали, потом жены «детишек» стали накрывать стол, и я поспешил откланяться. Конечно, плоды земли Израиля очень призывно пестрели на большом расписном блюде, однако если всюду, где я буду соучаствовать в тубишватном труде, этот труд будет завершаться трапезой, хотя бы и фруктовой, можно лопнуть, не дойдя до ешивы.

...Яир Гиат работал вместе со своим первенцем – Амихаем. Амихай пошел ростом в маму, мастью – в папу. А глазами... не мог я спокойно ему в глаза смотреть, ком вставал в горле.

Сажали мы с ним яблоньку, вернее, не только с ним, но и с Яиром, хотя, по правде сказать, Яир не столько работал, сколько балагурил и суетился. Он почти не изменился за все эти годы, только в черной, как ночь, шевелюре слишком уж много звездочек появилось. И по характеру все таким же, как был, оставался – энергия так и перла из него, в заднице иголки, но если надо «завести» народ на подвиги – личность незаменимая. После традиционного утирания пота со лба и отклонения предложения разделить с хозяевами наслаждение плодами Израиля, я собрался уже двинуться дальше, но тут Яир сказал:

– А знаете, Амихай новую картину нарисовал!

То, что четырнадцатилетний Амихай Гиат растет замечательным художником, я уже знал. И дело было не только в его потрясающем чувстве цвета. Когда я смотрел его работы, мне казалось, со мной разговаривает сам Адам, первый человек, с его великой способностью давать всему имена. Казалось, этот мальчик с бесконечной легкостью сквозь оболочку вещей проникает в самую их суть. Никогда не забуду его «Канфей-Шомрон» – домики, синагога, ешива, караваны – и все не построено, а как бы произрастает из земли, из Земли Израиля, все это такие же ее порождения, как сады, их окружающие. А рядом еще голые склоны гор. Лишь белые камни, точно кости наших предков, некогда живших в ней, да колючки и пучки ржавой травы. Но под сухой коркой земли бродят, закипают соки и, как евреи мессию, ждут часа вырваться на простор. А над камнями и колючками парят чуть заметные призраки будущих домов, садов...

Новая картина меня убила. Называлась она «Туча».

Туча была чудовищна. Тупа и бесформенна. Ее черное тело разбухло по всему небу. Ее черная пасть готова была заглотить все. А внизу ежились белые домики и зеленые сады нашего поселения, беспомощные, бессильные. Мне стало страшно. На дворе стоял 5759 год.

Следующая остановка была у Натана Изака, моего друга, с которым мы сначала восстанавливали Кфар-Эцион, потом создавали Кирьят-Арба и, наконец, начали освоение Самарии. Натан копал изо всех сил. Невысокого роста, худенький, но крепкий, он уже полностью озеленил участок вокруг дома и теперь пытался превратить участок по ту сторону шоссе в некий бирнамский лес, как в «Макбете». По непонятной мне причине сажал он исключительно сосенки, которых в Канфей-Шомроне и без него было предостаточно – за синагогой начиналась целая сосновая роща. Когда я попросил его объяснить сей факт, он зачем-то вытащил из кармана рубашки большие очки, надел на нос, посмотрел сквозь них на меня с нескрываемой жалостью и насмешливо спросил:

– А какие деревца прикажете сажать? Плодовые? А с какой стати?..

– Ну... – я даже несколько опешил, – чтобы фруктики были…

– Фруктики? А для кого?

– Как для кого? – я ничего не понимал. – Для нас – для кого же еще!

– «Для нас, для нас»! Все для нас! А сегодня, между прочим, не наш день, а ее!

И он со всей силы топнул, – продолжая сжимать в руках лопату.

– Чей «ее»?