Четыре Любови

Самыми своими уже давно для него стала семья Казарновских-Дурново, и когда он о них вспоминал, то начиналось приятное это воспоминание не с дочки, Любы Маленькой, и не со ставшего ему другом Лёвы, не говоря уже о бывшей жене, а, как ни странно, - с Любови Львовны, тамошней царицы и вдовой начальницы. Царица обычно определяла Генькины неплановые появления раньше других домочадцев. Какое из бабаниных чувств срабатывало всегда раньше прочих, не знал никто, включая саму ее: интуиция, чутье рода Дурново, неясный, исходивший от Генриха призыв в неопробованную неизвестность или же просто острое обоняние. Это была загадка неразгаданная, как и сам факт удивительного свойства притяжения этих совершенно разных людей. Что касается обоняния, то тому были веские причины: прокуренная насквозь всесезонная Генрихова куртка, обменянная у антикварного спекулянта Ленчика на поддельную запись в неизвестной трудовой книжке, помещалась на спинке кресла как раз напротив главной спальни, известно чьей. За годы притяжения куртка и Геник совершенно не менялись никак, разве что Геня мог иногда позволить себе в зависимости от неведомых обстоятельств слегка изменить состав личных ароматов, что, впрочем, совершенно никоим образом не отражалось на куртке. Годами уминавшийся в нее дымный запах не поддавался влиянию никаких добавок, ни в том, ни в другом направлении. Вместе с тем входную дверь, если кто-нибудь еще был дома, Дурново не открывала никогда. Не позволяла дворянская сословность. Но в дверях спальни стоять наготове ей было самой себе разрешено. Генька, как заведено, целовал ей руку, вежливо здоровался и проходил к ребятам. Оба они знали: через какое-то время он деликатно постучит в ее дверь и скажет:

- Любовь Львовна, я зайду?

- Конечно, милый, - ответит Любовь Львовна, - конечно... - но уже не поднимется, чтобы встретить. Потому что расположится к этому времени в кресле и немного театрально сделает легкий жест рукой. - Проходи, Генечка, присядь сюда, посиди со старухой...

Никто в жизни и никогда не посмел бы назвать ее старухой. И никому в жизни и никогда не назвалась бы так она сама. Даже в шутку. Кроме Генриха случайно, по пьяному делу прибившегося к ее жизни художника, отца Любы Маленькой - дочери нынешней ее невестки. И это они тоже знали оба - это была их маленькая тайна.

Дальше обычно все происходило по плану, а чаще - без него.

- Скажи, Генечка, - на полном серьезе обращалась к нему бабка, - а что происходит сегодня в искусстве?

- В изобразительном? - пытался уточнить вопрос Генька, зная, что все равно бесполезно.

Старуху сбить с толку было невозможно. Она снисходительно улыбалась и доходчиво уточняла:

- Генечка, я имею в виду, гораздо шире, чем изображательство. Вообще в искусстве, в целом. Кроме писательского - там мне удается следить за процессом.

Геник задумывался, но так, чтобы приличествующая моменту пауза не была раздражительна для него самого и не стала обременительной для мадам.

- Искусство по-прежнему принадлежит народу... - кидал он пробный шар в кресло напротив. - Но не всё и не всему...

Этого для затравки разговора оказывалось вполне достаточно, дальше полагалось слушать. Он слушал и понимал, что на этот раз угадал - старуха светилась счастьем изнутри:

- Вот-вот, Генечка, вот именно, что не всем. Когда Илья закончил "Рассветы", никто и представить себе не мог, что это самое высокое искусство когда и про кровь, и про любовь сразу. А у него ведь там и то, и другое, и ранение в грудь у самого.

- И играют отлично... - угодливо добавил Геня.

- Ты в каком театре последний раз видел? - заинтересовалась Любовь Львовна. - Когда?

Генрих смутился:

- Ну-у-у... это уже довольно давно было, года два тому...

Дурново подскочила на месте:

- Как, два года??? У меня с восемьдесят пятого последнее поступление было по авторским, а сейчас девяносто первый! - она упала обратно в кресло и откинулась на спинку. - Сволочи!.. Вот, сволочи!!! Так в каком, говоришь, театре-то?..

Странно, но его тянуло туда снова и снова. Для чего он терял время в спальне Дурново, Геник понял гораздо позже, уже сидя в крытке новомосковского образца. Отбывал он срок там, а не на зоне, куда не был переведен по желанию начальника тюрьмы, которому искусство графического портрета пришлось по вкусу, и он взял Геньку под свое крыло, пристроив работать художником в тюремную обслугу. Трудился он в специальном хозблоке для избранных начальством счастливчиков, где и спал. Там же художник понял, точнее сказать, осознал вещь, которая удивила его своей незамысловатой простотой. Осознал и согласился. А изложил ему эту теорию в тюремной общаге как-то раз авторитетный бугор из простых мужиков: