Четыре Любови

- Нет, Лёвушка, - она нежно посмотрела отчиму в глаза. - Я собираюсь жить между "Аэропортом" и Валентиновкой, мне и здесь хорошо. Мы же какие-никакие, а Дурново все-таки, да? - глаза ее смеялись...

Как ни странно, но предложение Толиково Генрих принял и приступил к разработке проекта интерьера.

"Черт с ним... - подумал про друга Лев Ильич. - Знает, наверное, что делает. И с другой стороны - опять ведь паром его вынесет, не в первый раз. А Толик этот глотовский мерзкий все же тип. Хоть и улыбается постоянно..."

К концу лета у Глотова Генрих закончил. Жил он все это время, пока шла отделка, там же, у него на даче. Исчез он тоже незаметно, в одночасье, и бывать у Казарновских теперь стал значительно реже. К тому времени был уже октябрь, и семья переехала на "Аэропорт". Любовь Львовна дергалась, и снова начались претензии:

- Лёва, почему Генечка не заходит? Опять кто-нибудь его обидел?

На это Лев Ильич раздражался не на шутку:

- Почему опять, мама? Ну кто, скажи на милость, хотя бы раз в этом доме обидел Генриха, кто?

Генечка утекал из ее рук, как желе сквозь пальцы: липкость и аромат оставались, а основная масса проваливалась насквозь, ненадолго задерживаясь. Любаша в этой связи снова была приближена, но все же при Генькиной досягаемости она не могла рассматриваться Любовью Львовной как сравнимая замена своего божества. Просто рядом не стояла.

Через год, когда Геник заявился к Маленькой на день рождения с очередным рукодельным портретом, все было как обычно: куртка - на спинку кресла, старуха - в дверях спальни со счастливым недовольством в глазах, затем - очередная головная боль; к столу не вышла, а уж потом - уединение с Генечкой в спальне, как бывало всегда прежде. Генька на этот раз, испытывая небольшое чувство вины за длительное невнимание к вдове, решил начать отработку культурной программы первым:

- Вот, Любовь Львовна, - сказал он, обращаясь к старухе, и протянул ей свернутый в трубочку плакат, - специально для вас захватил. Это афиша "Новой оперы", Риголетто колобовский. Слыхали? Очень занятная, посмеетесь. Горб на рентгеновский просвет в классическом обрамлении. Красный полупрозрачный фон с фиолетовыми позвонками.

Дурново взяла плакат, но разворачивать не стала, а отложила в сторону.

- Мне, Генечка, не до смеха сейчас.

- Что такое, голубушка? - по дежурной схеме поинтересовался Геник и незаметно глянул на часы. - Что случилось?

Он не хотел слишком засиживаться, его ждала работа. Заказ был довольно срочный и поступил от солидного господина. Надо было успеть ко времени.

- Случилось, - с плохо сдерживаемым величием ответила бабка, - то, что я никому здесь больше не нужна, случилось. Давно случилось.

- Это вовсе не так, дружочек, - он взял старухину ладонь в свои руки, уверяю вас.

Любовь Львовна в эту часть вслушиваться не собиралась. У нее созрела собственная программа дальнейших жизненных испытаний судьбы.

- Вот что, милый, - она стала серьезной по-деловому, без величавости, но и не демонстрируя игривый идиотизм, - у меня есть кое-что очень для меня дорогое. Это память об Илюше, о войне, о Ладоге, о главном его произведении... - она задумчиво помолчала. - Мой талисман, одним словом, - Геня старался быть внимательным слушателем, проникшись серьезностью момента, и преданно глядел старухе в глаза. - Я хочу, чтобы это хранилось у тебя. Я устала находить этому место в моем доме. Придет время, и я заберу это обратно. А пока... - она обвела глазами комнату. - Пока мне неспокойно как-то... Неуютно...

- Нет проблем, Любовь Львовна, - успокоил ее Генрих, внутренне довольный тем, что может услужить мучительнице по пустяку. - Все сохраню, давайте, голубушка.

Вдова запустила руку под халат и вытянула оттуда круглую металлическую коробку из-под монпансье, образца примерно конца пятидесятых. Генрих помнил эти коробки и коробочки с давних пор, со своего детства. Еще будучи пацаном и получая в подарок такой гостинец - тогда это еще называлось ландрин, - он долго не открывал упаковку, оставляя лакомство на потом. А когда наконец откидывал круглую крышку, то выяснялось, что разноцветные кисло-сладкие кругляши слиплись в один большой и толстый, пупырчатый блин. Он разбивал его молотком и собирал осколки, крупные и почти в пыль, тоже разных лакомых цветов, и не менее вкусные, но обратно они уже не помещались, и тогда он запихивал в рот то, что не влезло, нетерпеливо разжевывал и, закрыв от наслажденья глаза, долго, долго сосал...

Коробка была перетянута свалявшимся от времени бинтом, крест-накрест. Круглый торец ее был по всей окружности залит толстым слоем сургуча. Геник попытался засунуть ее в карман, однако туда она не втискивалась, и тогда он просто сунул ее за пазуху, подтвердив серьезность сохранных намерений. "Главная шестерня" облегченно вздохнула и развернула плакат с оперным горбуном:

- Ну теперь давай поглядим, голубчик, что ты мне принес. Какое либретто, говоришь, Квазимодо?..