Четыре Любови

Дверь распахнулась, и мама вошла к нему в спальню:

- Сюрприз! - крикнула она, затем сняла с головы шляпу, положила ее на поднос и протянула сыну. Лёва прищурился в полусвете и рассмотрел сюрприз: это была треуголка по типу французской военной из прошлого века. - Наполеон! - так же громко объявила мама с прононсом в окончании и захохотала. - Наш семейный рецепт Дурново! - она два раза стукнула костылем по полу. - Заводите гостей! потом выдержала паузу и выкрикнула: - Филия!

Первый гость был Глотов, но уже без костыля и протеза. Это было видно сразу, по тому, как он вошел: тихо, ровно и уверенно. Одет он был в серую кофту, чисто выбрит и в больших роговых очках. Глотов вежливо поклонился, робко несколько, даже чуть-чуть стыдливо, и отошел в угол.

- Сторге! - выкрикнула Дурново с протезом.

Второй гость был Глотов, тоже без протеза, как и первый, и без костыля. На нем был больничный халат, через плечо свисала спортивная сумка. Он был бледен, волосы его были аккуратно зачесаны назад, и сквозь пряди явно просматривалась бледная кожа. Он снял сумку и положил ее на пол, а сам отошел в сторону и замер.

- Эрос! - выкрикнула владычица морская.

Третий гость был Глотов, и опять без каких-либо инвалидских причиндалов. Непонятно каким образом Лёва почувствовал, как от него пахнет юной бесшабашностью и молодой силой.

- Привет! - бросил третий гость всем присутствующим и улыбнулся. На нем был женский купальник, откровенный, с высокими бедрами и минимумом блестящей ткани, прикрывающей то место, где бывает грудь. Одна из бретелек была спущена и свободно болталась с внешней стороны предплечья, что совершенно Глотова не смущало. Он присел тут же на пол и скрестил руки на груди.

- Агапе! - выкрикнула вдова из французских дворян по линии отца и чинно сама же поклонилась. Она тоже была гость. И она тоже была Глотов.

И все Глотовы были греки. Лёва это сразу понимал про каждого, как только тот занимал часть пространства Лёвиной спальни.

- Все в сборе? - грек Дурново осмотрелся вокруг и сообщил: - Начинаем!

Греки встали в круг, второй Глотов подвинул спортивную сумку в центр комнаты, все гости взялись за руки и пошли вокруг спортивной сумки против часовой стрелки. Грек-мать завела считалку:

- А-кале-мале-дубре... сторге-эрос-агапе, - считалку Лёва признал сразу, но в глотовском исполнении куплетным разнообразием она не отличалась. Сторге-эрос-агапе...сторге-эрос-агапе...

Хоровод вращался все быстрее и быстрее, причудливые слова выскакивали оттуда в воздух все чаще и чаще, пока вдруг глотовская компания разом не остановилась в середине считалочного танца и одновременно все его участники не выкрикнули, указав рукой в сторону кровати, в которой продолжал пребывать озадаченный подросток:

- Пук!

По всей вероятности, это означало, что - ему водить, Лёве. Гости засобирались прятаться, и тут Лёва обнаружил, что часть одежды на них изменилась, точнее, отдельные предметы поменялись местами, так же, как и частично внешность гостей. На третьем Глотове, Эросе, к примеру, уже была надета французская треуголка, и он был слегка небрит. Юностью же и свежей молодой силой повеяло от номера два, Сторге, и не только это. Он был в купальнике, но при этом на кончике носа у него болтались массивные роговые очки. Филия теперь носил протез и опирался вместо Агапе на костыль. А Агапе приобрел больничный халат и редкость волос от Сторге...

- У тебя есть шесть лет, не больше, - сказал грек Дурново. - Дальше Генечка вернется, и все обретет полную непредсказуемость.

После этих слов они, не сговариваясь, бросились врассыпную и одновременно растаяли в воздухе.

- Как же я найду вас теперь? - спросил в пустоту Лёва и встал с постели.

Никто не ответил.

- Мама! - закричал мальчик. - Мама, ты где?

Не было ничего: ни эха, ни вибраций воздушной среды.

- Мама! - в страхе заорал он. - Где вы все? Все Глотовы!

На этот раз он не услышал собственного голоса. В горле тоже стояла пустота и ничто не сжимало связки. И тогда Лев Ильич заплакал, но не так, как плачет ребенок: громко, натужно и мокро, а по-другому, по-взрослому: горько, без слез и без звука...

Любовь Львовну поместили в морг и держали там сколько было возможно. Получилось около двух с половиной недель. Надежды на то, что сын и наследник, Лев Ильич Казарновский-Дурново к моменту похорон будет функционален, не было с самого начала. Паралич, разбивший его на следующий день после смерти матери, последовал сразу за обширным инфарктом, и в итоге, как Люба ни сопротивлялась, хоронить пришлось без него. И дело, в общем, было не столько в матери и обязательном Лёвином присутствии на кладбище в момент забивания крышки гроба, сколько в нежелании Любы смириться с новым, еще более неожиданным положением, в котором оказалась семья, в желании оттянуть как можно дальше то, с чем придется теперь всем им жить.