Четыре Любови (сборник)

В Валентиновку он вернулся на следующий день, ближе к вечеру. Любовь Львовна сидела в кресле-каталке на веранде, уставившись в телевизор и не выпуская пульта из рук. Там были новости, и Лев Ильич отметил про себя, что у матери с каждым днем появляется все больше и больше вариантов оттянуться на чем-то, кроме родни. На всякий случай, чтобы не быть замеченным, он обогнул дом слева и зашел с восточной стороны, из сада сразу на кухню. Любаша стояла у плиты и что-то готовила.

– Любовь Львовна! – крикнула она в сторону веранды, не поворачиваясь от готовки. – Белый корень добавлять в суп? Вам можно?

Звук телевизора убавился.

– Я предпочитаю сельдерей! – крикнула старуха. – От него выше тонус!

– Тогда не класть? – крикнула Любаша.

– Клади! – крикнула старуха. – Но сельдерей пусть всегда в доме будет!

– Договорились! – крикнула Любаша. – Я теперь куплю!

«Идиллия просто…» – подумал Лев Ильич с внезапной злостью. Он, конечно же, понимал, что бедная Любаша, став не по своей воле заложницей семейства Казарновских-Дурново, ни в чем не виновата: ни перед ним, ни перед Любой, ни перед его матерью. Разве что в доброте душевной в сочетании с собственной глупостью и невезухой…

Он стоял, облокотившись о деревянную перегородку между кухней и верандой, и наблюдал, как продолжается самоотверженное и безответное служение его семье неприкаянной Любаши.

«Может, права Люба? – подумал он. – Когда столько доброты, любовь не главное?»

– Любаш, – позвал он ее негромко. – Любаша…

Любаша повернулась и замерла. Наверное, прочитала на Левином лице то, что уже сама знала, еще тогда, сразу после смертельного диагноза, и на что тайно надеялась, мучаясь от этого и страдая, как никто в этой семье.

– Ничего не говори, Лева, – тихо сказала Любаша. Она отложила корень петрушки в сторону, сделала два шага к бывшему мужу и молча прильнула лицом к его плечу. – Ничего не говори…

Он и не стал. Просто обнял ее в ответ, как не делал никогда раньше: ни когда они были мужем и женой, ни потом, когда она стала приходить на «Аэропорт» и приезжать к ним в Валентиновку, и ходила так, и приезжала все пятнадцать лет, вплоть до сегодняшнего вечера… Так, обнявшись, и стояли они под бульканье супа и думали каждый о своем:

Лев Ильич – о том, что полюбить Любашу он не сможет никогда, а Любаша – что не ее в том вина, и не его, и никого… и еще, что все же надо не забыть купить сельдерей, как просила бывшая свекровь…

– Курица! – Маленькая стояла прямо перед ними с перекошенным от гнева лицом, они не заметили, как она появилась. – Всегда была курицей! – Лева с Любашей растерянно расцепились и недоуменно посмотрели на Маленькую. – Радуешься? – Маленькая смотрела на Любашу в упор, та сжалась от страха. – Получила свое, наконец? Обратно получила? – Звук телевизора на веранде исчез совсем. – Сколько лет ты всем голову морочила, в дружбу играла! А сама, выходит, часа своего ждала? Снова в Дурново захотелось? – Она перевела дыхание и отчетливо произнесла: – Не будет этого никогда, понятно? Никогда этого не будет! И не смейте маму хоронить раньше времени, вам ясно?

Все молчали… Паузу нарушил дребезжащий старушечий голос с веранды:

– Нет, будет! Это пока еще мой дом, и здесь все будет, как я скажу. Это тоже ясно?

Люба Маленькая с ненавистью бросила взгляд на Любашу так, что та зажмурилась:

– И с этой уже договорились? С бабаней своей?

Тут же с веранды донеслось знакомое шипение, переходящее в жужжание:

– Лева, я ж-ж-е прос-с-с-ила тебя, я ж-ж-е предупреж-ж-ж-дал-ла…

– Гады! – выдала напоследок Маленькая и побежала вверх по лестнице, к себе. – Гады! – крикнула она еще раз, уже сверху вниз, и со всех сил захлопнула за собой дверь.

Через пятнадцать минут Маленькая приоткрыла дверь, осмотрелась и быстрым движением прошмыгнула в спальню Льва Ильича. Она взяла в руки воки-токи и отсоединила коробочку с динамиком от шнура. Затем спустилась на первый этаж – там не было никого, все были в саду – зашла в бабкину комнату и поменяла местами микрофонный приемник с таким же на вид передающим звук устройством. Вернувшись обратно, в спальню наверх, присоединила микрофон к шнуру. Все выглядело, как и прежде, с одной лишь разницей: там, куда нужно было говорить, теперь можно было слушать…