Четыре овцы у ручья

– Холодно – раз. Мало подают – два. Труднее достать дармовую жратву – три. Дороже все радости жизни: выпивка, травка, таблетка – четыре. Мало госпомощи – пять. Меньше фраеров-добровольцев – шесть. Одно там хорошо: конкуренция невелика, за место платить не надо, пристают меньше. Бомжи ведь люди ревнивые, могут и обидеть. Взять хоть дружка моего закадычного… Да, было дело… – он помолчал, отгоняя неприятные воспоминания, и закончил: – В Тель-Авиве нашего брата тысячи три, не меньше. А в Иерусалиме и трех сотенок не наберется.

Судя по этому описанию, как раз Иерусалим подходил для моей цели лучше всего. Машина с молодцами Чико Абутбуля забрала меня от ворот тюрьмы и доставила прямиком в город. На улице Бецалель я попросил их остановиться и ушел проходными дворами. Чико понял намек. Он мог бы отыскать меня без труда, но решил не упорствовать, рассудив, что у святых каббалистов есть право на странности. А может, просто опасался моей ужасающей «каббалистической мощи». Время было летнее, и уроки теории бомжевания от Косты помогли мне быстро приноровиться к уличной жизни. Первую зиму я перекантовался в ночлежке возле рынка, где на площади в двадцать квадратных метров умещалось не менее дюжины бездомных. Что устраивало меня вполне, пока слухи о моей «святости» не добрались и до столицы.

Не знаю, как бы я справился с устремившимися ко мне просителями и искателями чудес. К счастью, оказалось, что подобные явления тоже подчиняются определенным законам природы, как волны, которые разбегаются от упавшей в воду капли именно кругами, а не треугольником. Вокруг цадика непременно образуется плотное кольцо хасидов во главе с первым учеником, и мой случай не стал исключением. Меир и его ребята нашли мне эту вот нишу в одном из тихих переулков и с тех пор пускали пред мои светлые очи лишь самых избранных.

Это оставляло массу времени для моих собственных поисков. Допустим, я помогаю людям, но помогаю ли при этом Творцу? И не слишком ли самонадеянно думать, что мои ничтожные усилия хоть что-то значат для самодостаточного и совершенного Творения? Ведь сам факт его совершенства означает ненужность каких-либо исправлений… Но коли так, зачем мне дарована способность выбирать и поступать по своей воле – по своей свободной воле, а не согласно строгим законам природы, как прочие живые существа? Зачем я человек, а не собака, не мышь, не муравей, не змея, которые проходят, пролетают, проползают от рождения к смерти в жестком желобке запрограммированного алгоритма инстинктов? Зачем?

Я вызывал в памяти бесчисленные страницы прочитанных книг; перед моим мысленным взором садились в кружок великие мудрецы; сердце и догнавшая его душа сплетались, пытаясь выжать из этого объятия желанный ответ, но его все не находилось. Однажды я проснулся ночью, как от толчка. В голове еще не отзвучало эхо от старой притчи, слышанной мною и прежде в разных вариантах от разных рассказчиков. Я повторил ее вслух, чтобы понять, что именно так поразило меня во сне. Интересно, что как раз сон и был ее главной темой.

Четверых уложили спать в стране спящих. Люди там видели разные сны – хорошие и плохие, приятные и кошмарные, но, как и свойственно снам, иллюзия в них ничем не отличалась от реальности, а правда от лжи. Первому спящему досталось жесткое бугристое ложе, поэтому и сны его были дурны; проспав от рождения до смерти, он умер с гримасой недовольства на лице. Второй лежал на перине и тоже не просыпался, но почти не видел кошмаров и скончался с улыбкой на устах; как и первый, он так и не понял, что спит. Третий, в отличие от них, осознал, что пребывает во сне и потому не может отделить истину от фантазии, а добро от зла. По этой причине он считал себя мудрецом и умер, сохраняя многозначительное выражение лица. И лишь четвертый заставил себя проснуться, открыть глаза и выйти наружу.

Я слышал все это и раньше, но лишь в тот момент осознал, что рассказ неполон, что в нем не хватает самого важного: последней фразы. Как выяснилось, главным было именно это: осознание неполноты. Едва лишь я пришел к такому заключению, как нужные слова принялись слетаться ко мне, умоляя расставить их в нужном порядке. Четвертый, вышедший наружу, – что он увидел там, кого услышал? Минуту спустя мы уже ликовали, празднуя радость открытия – все трое: я, мое сердце и пока еще моя душа. Мы наконец-то нашли ответ на мои вопросы в последней, недостающей фразе притчи. Вот она:

«Наконец-то! – сказал Отец. – Теперь хоть кто-то может рассказать мне, что вы там видите во сне…»