Четыре пера (ЛП)

— Мне повезло найти вас, Уиллоби, — продолжил он, — потому что я в городе только один день. Я время от времени приезжаю из Девоншира на прием к окулисту и при возможности очень хотел встретиться с вами. В мой последний приезд Мазер сказал мне, что вас нет в деревне. Вы помните Мазера, я полагаю? Он был с нами в Суакине.

— Конечно, я помню его довольно хорошо, — сказал Уиллоби сердечно. Он стремился поговорить о Мазере в надежде, что в разговоре о Мазере Дюрранс позабудет о другом деле, вызывавшем его беспокойство.

— Мы оба люди любознательные, — продолжил Дюрранс, — и вы можете прояснить то, что нам интересно. Вы когда-нибудь встречались с арабом по имени Абу Фатма?

— Абу Фатма, — медленно произнес Уиллоби, — из племени хадендова?

— Нет, из племени кабабишей.

— Абу Фатма, — повторил Уиллоби, как будто впервые слышал это имя. — Нет, я никогда не сталкивался с ним, — и он умолк.

Дюррансу пришло в голову, что неестественно останавливаться на этом месте; Уиллоби, возможно, следовало бы добавить: «Почему вы спрашиваете?» или что-нибудь в таком роде. Но он хранил молчание. Собственно говоря, он размышлял, как же все-таки Дюрранс узнал про Абу Фатму, чье имя он сам услышал в первый и последний раз год назад на веранде дворца в Суакине. Ибо Уиллоби говорил правду. Он никогда не сталкивался с Абу Фатмой, хотя Фивершем говорил о нем.

— Мне еще любопытнее, — продолжил Дюрранс. — В 84-м году мы с Мазером были вместе в последней разведке и обнаружили, что Абу Фатма прячется в зарослях у форта Синкат. Он рассказал нам о письмах Гордона, которые спрятал в Бербере. Ах! Теперь вы припоминаете его имя.

— Я просто вытаскивал трубку из кармана, — сказал Уиллоби. — Но теперь вспомнил имя, когда вы упомянули письма.

— Их привезли в Суакин около пятнадцати месяцев назад. Мазер показал мне абзац в «Вечернем стандарте». И мне любопытно, вернулся ли Абу Фатма в Бербер и забрал ли их. Но поскольку вы никогда с ним не сталкивались, из этого следует, что он не тот человек.

Капитану Уиллоби стало жаль, что он так опрометчиво отрицал знакомство с Абу Фатмой из племени кабабишей.

— Нет, это был не Абу Фатма, — сказал он с неловкой нерешительностью.

Он боялся следующего вопроса Дюрранса. Он наполнил трубку, размышляя над тем, как следует ответить. Но Дюрранс вообще не задавал вопросов.

— Я удивился, — медленно произнес он. — Я думал, что Абу Фатма вряд ли вернется в Бербер. Ведь тот, кто взялся бы за это, рисковал жизнью, и поскольку Гордон мертв, даже без очевидных причин.

— Совершенно верно, — произнес Уиллоуби с облегчением. Казалось, Дюрранса удовлетворило, что Абу Фатма не забрал письма. — Совершенно верно. Поскольку Гордон мертв, никаких причин для этого не было.

— Я, кажется, сказал «без очевидных причин», — невозмутимо заметил Дюрранс.

Уиллоби повернулся и подозрительно взглянул на своего собеседника, размышляя о том, знал ли тот, в конце концов, о его визите в Кингсбридж и его мотиве. Однако Дюрранс курил сигару, откинувшись в кресле и уставившись в потолок. Казалось, теперь, когда его любопытство было удовлетворено, он потерял интерес к истории с письмами Гордона. Во всяком случае, он не задавал больше вопросов, чтобы не смущать капитана Уиллоби, да в этом и не было необходимости. Обдумывая возможный способ, которым Гарри Фивершем мог бы искупить обвинение в трусости в глазах Уиллоби, Дюррансу пришло в голову только одно — он забрал письма из разрушенной стены в Бербере.

Со времен последней вылазки никакая опасность не угрожала жителям Суакина. Огромные корабли для перевозки войск курсировали между коралловыми рифами в Суэц, и никто не зазывал их обратно. В белом дворце на Красном море Уиллоби рисковал только своим здоровьем. Не возникло ни единой возможности, когда Фивершем мог бы сказать: «Вы бы поплатились жизнью, если бы не я — тот, кого вы назвали трусом». И Дюрранс, перебравший в уме все новости и сплетни, доходившие до него в Вади-Хальфе или во время отпусков, начал размышлять: а может, беглец из Хартума, рассказавший ему свою историю у стен молчаливого разрушенного форта Синката в один сонный майский день, повторил её и в Суакине, а Фивершем услышал. Теперь он был убежден, что его гипотеза верна.