Четыре письма о любви

Мьюрис ненадолго замешкался с чайником в руке; ему пришлось сделать эту паузу, чтобы справиться с воспоминаниях о потерянной дочери и немного перевести дух, прежде чем жить дальше. «Примите поздравления» – эти вежливые слова звучали для него жестокой насмешкой. Несколько раз моргнув, чтобы вернее взять себя в руки, он сказал:

– Не с чем тут поздравлять!

– Мьюрис! – Маргарет Гор ворвалась в кухню так стремительно, словно готовилась спасать семью от окончательного разрушения. Она все еще была в ночной рубашке. Не глядя на гостя, Маргарет шагнула вперед и взяла из руки мужа повисший в воздухе чайник. В первую очередь следовало заняться тем, что важнее всего, и сейчас ей предстояло снова заставить мир вращаться и помочь мужу устоять, изгнав из кухни темную тень отчаяния, которая трепетала широкими крылами над самой его головой. Мьюрису нужно было во что бы то ни стало держаться; не для того они столько боролись, разгоняя светом островной мрак, чтобы теперь поддаться унынию. Твое сердце разбито, так что с того? Стисни зубы и живи дальше.

– Доброе утро. – Она наконец повернулась к Никласу и кивнула. – Мьюрис, разбуди, пожалуйста, Шона. Пора завтракать.

Мьюрис вышел, а его жена стала резать хлеб.

– Это вчерашний, – сказала она извиняющимся тоном. – Сегодня я ничего не пекла.

– Что вы, не беспокойтесь. Я вовсе не…

– Но вы, надеюсь, выпьете с нами чаю, а заодно и переку́сите.

Разговаривая с гостем, она, однако, ни разу на него не взглянула. Один взмах руки, и стебли цветов вместе с обрывками целлофана отправились в мусорное ведро. Главное, не останавливаться, двигаться, жить как обычно… Маргарет протерла рабочий и обеденный столы и стала убирать остальной мусор. Только раз она замешкалась и даже слегка прикусила нижнюю губу, когда ее пальцы коснулись стоящей на подоконнике фотографии, где мать и дочь были сняты вместе.

– Вы знакомы с Исабель? – спросила она.

– Простите, что?..

– Это она. – Маргарет взяла снимок в руки и протянула ему. – Моя дочь.

Это был самый обычный, естественный жест, но она еще вспомнит его впоследствии, когда все изменится, и Маргарет Гор будет снова и снова спрашивать себя, как все было бы и в какую сторону начал бы вращаться мир, если бы она не показала ему портрет Исабель.

Он взглянул на снимок и вернул ей, еще не сознавая, что семена мечты уже поселились в его сердце и что его жизнь круто переменилась. На фото он увидел только красивую молодую женщину – и ничего больше.

– Это наш гость. А это мой сын Шон, – сказал Мьюрис, вкатывая в кухню инвалидное кресло, в котором сидел худой и бледный юноша. Никлас протянул ему руку, но Шон не пошевелился, и он лишь коротко коснулся его неподвижных пальцев. Мьюрис развернул кресло и поставил к столу рядом с Никласом.

– Я приготовлю чай? – предложил он.

– Сиди уж, я сама, – велела Маргарет и принялась намазывать маслом куски серого хлеба. На плите негромко запел чайник. Несколько мгновений трое мужчин молчали, подавленные властной силой ее характера, потом Никлас наконец рассказал, зачем он приехал.

– У меня умер отец, – начал он, невольно прибавив к их горю свою каплю. Об ужасном дне в Дублине Никлас рассказывал так, словно это была страшная сказка или древняя легенда, а вовсе не часть скучной, будничной драмы, которая именуется жизнью. Супруги Гор ничего не говорили. Они сидели, забыв о чае и хлебе, и потрясенно слушали его печальную повесть, словно зачарованные ее мрачными подробностями. В том, как молодой человек говорил о своем отце, было что-то такое, что поразило обоих, пробудив в их душах знакомые страхи. Описание дня, когда Уильям Кулан решил писать картины, рассказ о смерти матери и о том, какую смерть избрал для себя отец Никласа, – все это эхом отдавалось в их головах, и они невольно погрузились в воспоминания о том дне, когда с Шоном случился первый припадок. Никлас не сообщил им ничего нового, но его рассказ был еще одним доказательством того, что человеческая жизнь может превратиться в руины в течение одного-единственного дня, причем еще до наступления вечера.

Никлас говорил, а на столе остывал забытый чай. (А снаружи, у себя в саду – хотя на самом деле она ничего не сажала – Нора Лиатайн напряженно прислушивалась, подавшись всем телом в сторону коттеджа Горов. Она ждала взрыва, скандала, чего угодно. Молодой человек, несомненно, был любовником Исабель, а раз так, можно было надеяться на какие-то новые драматические события. Вопли отчаяния, стенания, плач – почему бы нет?.. Все это дела известные! Быть может, прислушиваясь, она сумеет понять суть происходящего даже лучше, чем если бы сама была свидетельницей пролитых слез. И Нора все ждала и ждала, стоя на соленом ветру, обдувавшем низкий берег. Она видела даже, как отец Ноуэл, двигаясь хмельным зигзагом, пронес в церковь свои грехи, но из коттеджа напротив по-прежнему не доносилось ни звука.)