Четыре письма о любви

У калитки сада по-прежнему стояло несколько осликов. Маленькое стадо не разбежалось, даже когда Мьюрис несколько раз крикнул и замахал руками – животные лишь отступили в сторону, давая мужчинам пройти, и гуськом потрусили за ними к школе. (Нора Лиатайн точно знала, что это плохая примета. Очень плохая!) Утренняя погода была неспокойной, и резкие порывы ветра словно хватали идущих за штанины. Они окончательно высушили брюки Никласа, все еще немного влажные после морского путешествия, но сделали походку Мьюриса еще более неуверенной. Он ни слова не сказал о Шоне – просто не посмел, но ему уже казалось, что гость послан им самим Провидением, поэтому он без стеснения опирался на его руку каждый раз, когда наступал на разболтавшуюся плитку и едва не падал.

– Нужно здесь все поправить, – говорил Мьюрис и шагал дальше, спотыкаясь на каждом шагу и прислушиваясь к все еще звучавшим в его ушах обрывкам мелодии, которую после долгого молчания напел его сын. Что-то определенно происходило; некий ключ словно повернулся в ржавой замочной скважине, и тяжелая дверь начала отворяться – Мьюрис чувствовал это и старался шире открывать глаза и дышать полным ртом, чтобы убедиться, что он не спит и что это действуют вовсе не виски или бренди, присвоившие себе божественные функции. Усилившийся ветер нес с собой капли морской воды, они омыли и освежили его лицо, а срывавшееся с губ дыхание тотчас подхватывал очередной налетевший шквал и, словно цветочные лепестки, уносил его к домам на западной дороге, где все еще спали.

– Вон там наша школа, – сказал Мьюрис, показывая рукой на приземистое одноэтажное здание на холме. – Мне казалось, что для нее – я имею в виду, для картины – нужно больше простора, чтобы она смотрелась как можно лучше, а наши дома, как вы, наверное, уже убедились, не слишком велики. – Он немного помолчал и добавил: – Кроме того… кроме того, я решил, что пусть она лучше висит в классе, где мальчики и девочки могли бы… Впрочем, сами увидите.

Наконец, все еще сопровождаемые вереницей осликов, они добрались до школьного здания. Мьюрис отпер дверь и отступил в сторону, пропуская Никласа вперед. Школа явно нуждалась в ремонте: водоотливные желоба вдоль восточного фронтона висели на честном слове, оранжевая краска, придававшая зданию сходство с апельсином, облезла, словно Атлантика каждый год пыталась очистить его от кожуры, чтобы проглотить наконец целиком, и все же когда гость шагнул через порог, Мьюрис почувствовал прилив гордости. Войдя внутрь следом за молодым человеком, он закрыл дверь, и в комнате сразу стало тихо.

– Вот она.

Но эти слова оказались излишними. Никлас уже стоял, запрокинув голову, среди миниатюрных детских парт, прикрепленных к стене скотчем рисунков учеников младшей группы, ламинированных карт Европы и США, литографии с изображением Пресвятого Сердца Иисусова [22] и аспидных досок и, запрокинув голову, смотрел на картину. Казалось, он был не в силах пошевелиться и только часто и неглубоко дышал, глядя на единственное доказательство того, что его отец был прав. Она была перед ним – картина, написанная в тот летний день на побережье Клэра, когда сам Никлас едва не утонул, а отец вытащил его из воды. На картине сошлись в яростной схватке небывалые цвета: неистовый желтый, невероятный зеленый и сказочный голубой, которые должны были казаться школьникам сырьем для сотворения мира; здесь были Эзоп и братья Гримм, был Адам, было море и легендарный Кухулин [23]. Никлас смотрел долго, он даже облокотился на одну из парт. Мьюрис стоял позади него и молчал – ему вдруг вспомнилось стихотворение, которое Маргарет послала вместо него на конкурс. Думая о том, что́ сделала для него жена, Мьюрис испытал один из тех внезапных приступов чувствительности, которым он был обязан своей репутацией человека мягкого и сентиментального. Его глаза наполнились слезами, губы запрыгали, и он постарался сжимать их как можно плотнее, чтобы дрожание подбородка не выдало его чувств.

Прошел целый век. В классе стало темнее, потом очень быстро посветлело, а затем снова стало темно, словно кто-то включил время на ускоренную перемотку, и только двое мужчин продолжали неподвижно стоять перед картиной и ждать. За окнами неслись по небу облака.

Начиная свое путешествие на другой конец страны, Никлас ставил перед собой очень простую цель: разыскать картину, заплатить директору столько, сколько он попросит, и привезти ее обратно в Дублин, но сейчас его решимость почему-то ослабела. Ему не хотелось трогать картину. Она выглядела удивительно уместно на стене школьного класса, обрамленная двумя высокими окнами, в которые виднелось море. Как быть, Никлас не знал и даже почувствовал некоторое облегчение, когда Мьюрис первым нарушил молчание:

– Разумеется, вы можете забрать картину, но… Признаюсь честно, мне будет ее очень недоставать.

– Нет.

– Я говорю совершенно серьезно.

– Я не о том. Мне кажется, не стоит забирать ее отсюда.

– Разве она вам не нравится?