Четыре танкиста и собака

Под крутым откосом мотоциклисты копали могилу погибшему товарищу. Скорбно скрежетали о камни лопаты, горько пахла растертая о щебень полынь.

— Как с маскировкой?

— Закончили.

— Хорошо.

По склону сбежал подхорунжий Лажевский, с темным от пыли лицом, на котором струйки пота оставили светлые бороздки.

— Дорога к лесу свободна, — доложил он. — Можно двигаться.

— Поешьте. Останемся здесь до темноты.

— Потеряем часа три, — прикинул Кос.

— Генерал говорил, что каждая минута на счету, — вставил подхорунжий. — Я бы мог с тремя-четырьмя машинами…

Рука поручника тяжело легла на его плечо, прервав фразу.

— Ты давно на фронте? — спросил Козуб Даниеля.

— С первого сентября.

— А ты?

— Тоже примерно так. От Студзянок. Уже больше девяти месяцев.

— А я с тридцать шестого. Девятый год. — На мгновение, как пауза между двумя предложениями, наступило молчание. — Эти танки и мотоциклы можно потерять в одну минуту, а они нужны мне все в Крейцбурге.

Поручник повернулся и отошел походкой очень усталого и рано постаревшего человека.

Оба молодых командира с минуту стояли сконфуженные — правота была на стороне Испанца, хотя и противоречила их стремлениям. Лучше всего, пожалуй, об этом просто не думать.

— Мудрит, — буркнул Кос и, увидев, что Густлик с Томашем уже расстелили под кустами чистое полотенце, режут хлеб и открывают консервы, пригласил нового товарища: — Садись с нами.

— С удовольствием, — согласился подхорунжий и спросил, подходя к танку: — В штабе говорили, что вы вроде шлюз разрушили?

— Да. А ты к нам через Вислу?

— В сентябре. Из батальона Парасоль. Из Чернякува.

Они подсели к экипажу. Черешняк протянул гостю громадную краюху с куском консервированной колбасы в палец толщиной, которую солдаты окрестили «второй фронт». Саакашвили налил ячменного кофе из двухлитрового танкистского термоса.

— У вас есть связь с генералом? — спросил Даниель, сделав первый глоток.

— Старик не любит пустой болтовни, — ответил Кос.

— Ты давно его знаешь?

— Когда мы с Густликом прибыли в часть на Оку, он был уже командиром.

— А телеграфистку?

— Ее раньше. С ней мы в одном эшелоне ехали из Сибири.

— Хороша…

— Местами… Мне нравится тайга, особенно кедры.

— Я о твоей девушке, о Лидке.

— Почему ты решил, что она моя? — улыбнулся Янек.

Слова Даниеля ему польстили. Пусть и не в точку попали, но были они чем-то приятны, как благодарность в приказе.

— Я же не слепой, — ответил тот, жуя бутерброд. — Видел, как она на тебя смотрит. Влюбленную дивчину я за километр узнаю.

— А ты лучше поменьше поглядывай в ее сторону, — задиристо посоветовал Саакашвили. — Так не так, а Лидка в нашем экипаже на любого может рассчитывать, как на брата.

Лажевский вдруг посерьезнел и, внимательно взглянув на грузина, коротко произнес:

— Хорошо.

Разговор прервался. Чтобы нарушить как-то молчание, Густлик спросил:

— А почему тебя кличут Магнето?

— Прозвище. Завожусь с пол-оборота.

Черешняк поднялся и с куском хлеба в руках направился в сторону пастуха, который так и сидел на прежнем месте, не меняя позы.

— Лихо твои ездят, — похвалил Саакашвили, стремясь сгладить впечатление от своих слишком резких слов. — Не поспеешь за ними.

— Тех, что медленно ездили, пули догнали.

Они внимательно присматривались друг к другу — три часа в совместной операции стоят трех месяцев знакомства.

Вернулся Черешняк; подхорунжий ухмыльнулся:

— То из-за банки консервов ты, как тигр, дерешься, а то не только меня угощаешь, но и фрицу подносишь, — показал он на хлеб с консервами.

— Одно дело, когда хотят силой взять, другое дело — самому дать, — ответил Томаш, кивнув на немца. — На Висле заступом его прибил бы, а здесь — подам хлеба, пусть лопает.

— А может, здесь, на Одре, он и сам твоего не захочет. — Густлик попытался сбить с толку заряжающего.

— Взял же, однако, — серьезно ответил Томаш. — А мы долго задерживаться здесь не станем. Вот посадим Гитлера в клетку — и сразу оглобли назад, на Вислу.

Беседа становилась все ленивее, и под охраной разведчиков Лажевского танкисты позволили себе минут сто с небольшим вздремнуть.

Проснулись они от холода. Силуэты мотоциклов и танков, укрытых ветвями маскировки, различались еще четко, но в углублениях карьера уже сгущался мрак. На фоне склона, рыжевшего в свете заката, темнела звезда над свежей солдатской могилой. Возле переднего танка поручник Козуб собрал командиров и механиков на инструктаж.

— На каждом перекрестке сверять маршрут по карте. Лучше постоять полминуты, чем заблудиться. Ночью с дороги сбиться нетрудно.

Намечали возможные варианты маршрутов, отмечали ориентиры, когда со стороны стада коров к ним приблизился старик пастух, снял шляпу с обтрепанными полями и, опираясь на кнутовище, проговорил, не поднимая головы, но отчетливо и громко:

— Я могу показать дорогу.

С минуту стояла тишина. Никто ему не отвечал. Козуб не спешил воспользоваться этим предложением. Немец почувствовал настороженность и недоверие, однако сделал еще шаг вперед и, подняв выцветшие на солнце глаза, стал объяснять, стараясь подбирать слова попроще: