Четыре танкиста и собака

«Здорово, танкисты!

Доложите профессору, что он вовремя меня выписал из госпиталя. Я едва успел. Вы, должно быть, слышали, как мы двинулись. Гром был большой, наверно, и до вас дошел — ведь от вас до Вислы не так уж далеко. Зато теперь ближе до Берлина, чем до Варшавы. Надеюсь, что и вы скоро будете нас догонять.

Я спрашивал о польской армии. Говорят, что нигде поблизости не стоит. Так что, кто знает, встретятся ли еще когда паши фронтовые дорожки, увижу ли я вас еще когда-нибудь.

Молодым солдатам я рассказываю о том, как мы вместе воевали, какие у нас боевые традиции. Рота воюет хорошо, за последние две недели мы получили семь орденов, из них один ношу я.

Сапоги у меня целые. Каша жирная. А войне уже скоро конец. Те, кто помнят, как мы форсировали Вислу, спрашивают о Марусе, вернется она к нам или нет, потому что без Огонька не так весело.

В последних словах своего письма сообщаю, что вся рота обязуется бить врага по-гвардейски, чего и вам желаю.

Гвардии старшина Черноусов».

Пришел наконец день, когда они в последний раз предстали перед профессором. Он внимательно выслушивал сердце, проверял, как они владеют отремонтированными им ногами и руками. Двоих из них он мог выписать немного раньше, но согласно строгим правилам ждал, чтобы выписать всех вместе. Потому что были они как три брата, составляли один экипаж, а это, может быть, даже больше, чем семья.

Всего дольше и внимательней проверял профессор руку Янека. Велел поиграть ему маленьким мячом, бить им об пол, о стену и ловить. Янек выполнял все точно, нагибался, разгибался, раздетый до пояса, а доктор, глядя на его тело, меченное шрамами, думал: «За одну только кожу должны дать тебе орден». Однако он не сказал этого вслух, а бросил коротко и строго:

— Хорошо, можешь идти.

— Товарищ профессор, еще…

— Что еще? Хотите, чтобы я собаку посмотрел? Ее тоже выписывают из госпиталя. Осматривать вашего Шарика мне не надо. Он сам себе выдал лучшее свидетельство здоровья и хорошего самочувствия — задушил вчера на дворе курицу. Хорошо еще, что наша, госпитальная, и не надо объясняться с людьми. Счастливого пути.

Когда Янек выходил из комнаты, в дверях показалась Маруся.

— А ты зачем? — спросил ее профессор.

— На фронт…

— Ты здесь нужнее.

— Нет, там.

— Все равно вместе вы не будете служить. В польскую армию тебя не определят.

Девушка покраснела.

— Знаю, но больше оставаться не хочу.

— Понимаю. — Профессор вздохнул, кивнул лысой головой и, добавив «согласен», подписал направление на фронт.

Девушка вышла, за дверью раздался приглушенный шепот, а потом громкий смех и топот бегущих ног.

Профессор снял очки и, спрятав лицо в ладони, закрыл глаза. Он подумал, что теперь уже, наверно, недолго осталось ждать, что это, по всей видимости, последняя военная весна…

20. Пути-дороги

Случается, что во время осенней тяги утка отобьется от стаи. Задержат ее какие-нибудь важные птичьи дела, помешает сломанное крыло, а ранний мороз покроет льдом озерцо между камышами. Замерзающую одинокую птицу поймают люди, обогреют, вылечат, если нужно, но уже слишком поздно пускаться в путешествие в теплые края, да и сил нет. И вот толчется она всю зиму в избе и даже как будто привыкает к людям, ест из рук. Но когда сойдет снег, посинеет небо и весна принесет первые теплые ветры, птица начнет беспокоиться. Жаль с ней расставаться, но все же, видно, нужно, иначе нельзя. Есть чувства более сильные, чем привязанность к сытому столу и теплому дому. Когда потянется с юга стая, приходится открывать окно и выпускать птицу. Сначала разбег, низкий старт над землей, потом после набора скорости крутой подъем вверх, радостный круг над гостеприимным домом, свист крыльев да уменьшающийся силуэт с длинной шеей. Птица возвращается в свою стихию, к своим товарищам…