Четыре тысячи, восемь сотен

Я складываю пальцы в кулак, затем раскрываю его. Снова складываю и… оставляю как есть. Я пытаюсь поймать повелителя воли на месте преступления, тренируя свою способность исполнять желаемое. Воссоздавая картину, которую мне как будто бы удалось «увидеть», узор с тысячей щупалец отчетливо вспыхивает ярким светом – но память выкидывает странные фокусы: я не могу восстановить правильную последовательность событий. Каждый раз, когда я прокручиваю этот фильм у себя в голове, я вижу, что большая часть остальных образов, вовлеченных в процесс, загораются первыми , посылая каскады сигналов, которые сходятся в повелителе воли, заставляя вспыхнуть и его – что полностью противоречит известной мне истине. Повелитель воли загорается в тот момент, когда я, по моим же ощущения, делаю выбор… так как же этому поворотному моменту может предшествовать что‑либо, помимо мыслительного шума?

Я практикуюсь больше часа, но иллюзия не рассеивается. Может, дело в искаженном восприятия времени? В каком‑нибудь побочном эффекте пластыря?

Звук приближающихся шагов. Один человек.

Я натягиваю балаклаву и жду несколько секунд. Затем я медленно поднимаюсь на корточки и осторожно выглядываю из‑за края контейнера. Он прошел мимо, не оглядываясь назад.

Я направляюсь следом. Он идет быстрым шагом, засунув руки в карманы пиджака. Когда расстояние между нами сокращается до трех метров – достаточно близко, чтобы у большинства людей не возникло желания сбежать – я тихо говорю: «Стой».

Мельком взглянув на меня через плечо, незнакомец оборачивается. Он молод, лет 18 или 19, выше и, вполне вероятно, сильнее меня. Мне стоит быть внимательнее на случай какой‑нибудь глупой бравады. Не то чтобы он стал протирать от удивления глаза, но вид балаклавы, похоже, всегда вызывает на лицах людей выражение нереальности происходящего. Да, и еще атмосфера спокойствия: когда я не начинаю махать руками и выкрикивать ругательства из голливудских фильмов, некоторые люди оказываются не в состоянии поверить, что все это происходит на самом деле.

Я подхожу ближе. В одном ухе он носит бриллиантовую сережку‑гвоздик. Она совсем крошечная, но это лучше, чем ничего. Я указываю на нее, и незнакомец передает сережку мне в руки. Несмотря на свой мрачный вид, он вряд ли решится на какую‑то глупость.

– Достань бумажник и покажи мне, что внутри.

Он послушно извлекает содержимое и раскрыв в виде веера, показывает мне на манер карточной колоды. Я выбираю е‑деньги – «е» в смысле «еле защищенные от взлома»; я не могу узнать баланс, но все же опускаю карту в карман, позволяя ему забрать все остальное.

– А теперь снимай обувь.

Он соглашается не сразу, и я вижу, как на мгновение в его глазах вспыхивает чистое негодование. Но он все же слишком напуган, чтобы хоть что‑то сказать в ответ. Он подчиняется, неуклюже снимая обувь, поочередно становясь на одну ногу. Я его не виню: сидя, я бы чувствовал себя более уязвимым. Даже если это ничего не меняет.

Пока я шнурками привязываю туфли к задней части своего ремня, он смотрит на меня так, будто пытается решить, понимаю ли я, что ему больше нечего мне предложить – решить, буду ли я разочарован и зол. Я без намека на злость смотрю в ответ, стараясь всего лишь запечатлеть его лицо в своей памяти.

На секунду я пытаюсь визуализировать пандемониум – но в этом нет необходимости. Теперь я стараюсь воспринимать образы сами по себе – впитывая их и осознавая в полной мере, благодаря новому сенсорному каналу, который пластырь проложил для себя, воспользовавшись нейробиологией моего зрения.

И я вижу, как вспыхивает повелитель воли.

Я направляю пистолет в сердце незнакомца и снимаю его с предохранителя. Его хладнокровие тает, лицо искажает гримаса. Тело жертвы охватывает дрожь, на лице выступают слезы, но незнакомец по‑прежнему не закрывает глаз. Я чувствую всплеск сочувствия – и «вижу» его своими глазами – но оно находится вне повелителя воли, а делать выбор способен только он.

– Почему? – только и спрашивает он жалобным голосом.

– Потому что могу.

Он закрывает глаза – его зубы стучат, из ноздри тянется струйка слизи. Я дожидаюсь момента ясности, момента идеального понимания, момента, когда я смогу выйти за пределы вселенского круговорота и взять ответственность на себя.

Но вместе этого расступается другая завеса – и пандемониум во всех подробностях предстает перед самим собой.

Образы, отражающие идеи свободы, самопознания, отваги, искренности, ответственности ярко вспыхивают. Они похожи на крутящиеся каскады – огромные, перепутанные ленты длиной в сотни образов – только теперь все связи, все причинно‑следственные отношения наконец‑то обретают кристальную четкость.

И оказывается, что сигналы не проистекают из каких‑то фонтанов действий или самодостаточного, несократимого «я». Повелитель воли активен – но это всего лишь один образ из тысяч, всего‑навсего еще одна замысловатая шестеренка. Запустив в окружающие каскады десятки щупалец, он бездумно тараторит: «Я, я, я», – беря на себя ответственность за все происходящее, хотя в реальности ничем не отличается от остальных.