Четырнадцать сказок о Хайфе

Сам же Харрингтон все больше растворялся в городе выстроенных им башен. Он метался от белой башни к черной, радовался и ужасался, измерял каждый свой шаг тем, приближает ли он его к одной из башен, — следует ли он в этом шаге неоспоримому милосердию и бескорыстию этой новой явленности белого или же легкому пути утраты и гибели души. Все стало казаться ему важным и значимым, требующим размышления и суда; а все улицы и все тропинки этого открывшегося города— требующими продумывания. Но чем дальше Харрингтон уходил по пути подобного анализа себя и своих действий, тем острее он понимал, перед сколь сложной задачей он оказался. Его жизнь стала казаться ему бесконечной болезненной пряжей, сотканной из двух клубков — черного и белого, — и ему следовало как-то разобраться в ее нитях и снова расплести их на эти два самых главных изначальных клубка. Без этого он оказывался обречен на непрестанную ложь перед самим собой, лицемерие самооправданий, удобное увиливание пред лицом истины. Но чем больше он думал об этом, тем острее он понимал, что не знает, как же именно следует судить себя — следует ли ему пытаться оценить мотивы своих действий или их результат или положить на чашу весов и то, и другое. Были ли злом ошибки, совершенные из побуждений благородных, и были ли добром добрые поступки, совершенные из страха или самолюбования? Является ли цена, заплаченная за грех, хоть частичным искуплением? Раз за разом он возвращался к этим мыслям, и эта пряжа человеческой жизни казалась ему безнадежно запутанной, узловатой, уводящей как-то одновременно во все стороны; и тогда Харрингтон говорил себе, что вступает на легкий путь самооправдания.

Чуть позже он пришел к выводу, что не только его действия, но и мысли и желания требуют досмотра столь же тщательного, сколь и совершенные им поступки. Ему казалось, что во многих случаях эти желания и мысли не стали поступками только из-за отсутствия подходящей возможности, они были поступками — так сказать — стоявшими у порога его жизни, уже раскрытыми дверями в сторону башен. Именно поэтому они тоже требовали и понимания, и суда. И еще чем больше он размышлял обо всем этом, тем острее он ощущал, как тонка и иллюзорна грань между решениями, надолго определившими его жизнь, и поступками случайными, повседневными, которые на первый взгляд никуда не вели. Иногда ему казалось, что они тоже были тропинками или, точнее, шагами вдоль тропинок, уводящих к башням, — но ведь и долгий путь, повторял он, начинается с одного шага. Но так ли это было? Так, например, он вставал утром, чтобы позавтракать. Но разве шаг направо, чтобы выпить кофе, не приближал его к черной башне и вечной гибели души, а шаг налево, чтобы выпить молока, к башне белой? Харрингтон думал обо всем этом, мучился и радовался, и снова и снова не находил ответа. Наконец, те обстоятельства, из-за которых Харрингтон задержался в Хайфе, вероятно, послужили еще одной причиной той особой интенсивности его самовопрошания и самоанализа — всего того, что, как он думал, неизвестно людям Востока, — которая постепенно становилась все более похожей на моральную агонию.

Незадолго до предполагаемой даты отъезда — когда башни уже были почти закончены и одобрены представителями оттоманской администрации — Харрингтон шел по улице вместе с одним чиновником из Стамбула. Собственно говоря, в тогдашней Хайфе улиц было всего несколько, да и те, что были, по мнению Харрингтона, напоминали улицы лишь в очень отдаленной степени. Неожиданно он заметил, что навстречу им идет девушка в мусульманской одежде, хотя Харрингтон и был бы готов поклясться, что она была европейкой; девушка была совершенно одна. Вместо того чтобы опустить взгляд, она внимательно посмотрела в глаза Харрингтону, прошла еще несколько десятков метров и скрылась за углом. Оттоманский чиновник ничего не заметил, а преследовать на его глазах мусульманскую женщину Харрингтону показалось безумием. Впоследствии он бесконечно проклинал себя за этот момент нерешительности, смятения и страха. Мгновенного взгляда этой женщины хватило ему для того, чтобы понять, что он встретил, возможно, единственную женщину на земле, которая думает и чувствует так же, как он сам. Она была создана из совсем иного духовного материала, нежели все остальные знакомые ему женщины. Более того, ее лицо показалось Харрингтону немыслимо знакомым, как будто он уже видел его тысячи раз, хотя он и был уверен, что на самом деле не видел его никогда. Вязкая же рутина его семейной жизни — бремя непонимания, его собственного равнодушия, иронической снисходительности к чужой глупости и столь удачного повседневного семейного сотрудничества — вдруг показалась ему мороком, которого не могло и не должно было быть. Мысль об этой рутине вызвала в нем уже не ту ноющую, саднящую тоску, какая бывала и раньше, но острую, почти парализующую боль, как от глубокого пореза бритвой.