Четырнадцать сказок о Хайфе

Он заметил, что в то время, пока он проходил свой мучительный путь поиска, любви и сомнений, окружающие его люди совершали одни и те же действия и произносили одни и те же слова. Харрингтон даже начал украдкой подглядывать за ними. Они вставали утром в одни и те же часы, шли одной и той же дорогой, произносили одни и те же слова, исполняли одну и ту же работу, ссорились с одними и теми же людьми, совершали одни и те же ошибки и подлости. При ближайшем рассмотрении они стали казаться ему промышленными машинами, которые кто-то по ошибке облек в плоть и кровь. Поначалу увиденное ужаснуло Харрингтона, поскольку вопреки его башням — и с ничуть не меньшей явленностью неоспоримого — оно доказывало, что никакой возможности выбора между добром и злом, так же как и никакой возможности выбора вообще, у этих людей не было и не могло быть. Но потом он понял, что дело не в людях, но как раз в его башнях. Вероятно, подумал он, благодаря какому-то немыслимому необъяснимому чуду в момент строительства башен время этого города остановилось, а его жители начали бесконечно повторять один и тот же последний день. Именно этим и объяснялось то странное ощущение призрачности окружающей реальности, которое он все чаще ловил в себе в последнее время. И только человек, пришедший в город извне и не подозревающий обо всей этой призрачной бутафории, мог ощутить ту глубину морального выбора, который эти башни делали для него осязаемым и зримым, и прожить эти несколько дней среди марионеток как дорогу к гибели или вечности. Так Харрингтон понял, что остался жить среди духов, за какие-то прежние грехи вынужденных бесконечно повторять один и тот же день, бежать единожды заданной колеей, разыгрывать многократно проигранный сценарий.

Некоторые эпизоды, участником которых Харрингтон оказался, укрепили его в этом мнении. После достаточно долгого периода равнодушия к окружающему миру он стал более наблюдательным. Несколько раз, оторвавшись от своих мыслей, Харрингтон поражался тому, что при встрече с ним люди, с которыми он несомненно был хорошо знаком, ни словом, ни жестом не показывали этого знакомства. Они проходили мимо него даже не так, как если бы он был совершенно незнакомым им человеком, а так, как если бы его и вообще не было на их пути. Переборов мгновенные всплески возмущения и обиды, Харрингтон подумал, что и это естественно, поскольку, оставшись в качестве архитектора в призрачном городе духов, он уже не может быть его частью. Это было странно, грустно, но удивительно понятно. «Ты согласна?» — спросил Харрингтон. «Да, — ответила она, улыбнувшись, — пути плоти и духа редко пересекаются на пыльной дневной улице». Но однажды вечером он все же подошел к одному из своих давних знакомых. Его знакомый выглядел усталым и неожиданно постаревшим; Харрингтон поприветствовал его и протянул руку. Его собеседник отшатнулся. «С вами все хорошо? — участливо спросил Харрингтон. — Или вы просто обижены на меня за то, что я так надолго пропал? Простите. Мне не следовало себя так вести». Его собеседник побледнел еще больше. «Мне сказали, что вы умерли», — выдавил он. «Умер? — шутливо переспросил его Харрингтон. — Хорошенькие же обо мне ходят слухи. Кто бы мог подумать, что можно потерять человека в таком маленьком городке. Ну вот вы же видите, что я жив».

Он рассмеялся, и его собеседник рассмеялся тоже, но все еще как-то неестественно, сипло и напряженно. «И как же, по-вашему, я умер?» — спросил Харрингтон, мысленно сокрушаясь о том, что вокруг нет никого, кто бы в достаточной степени обладал добрым английским юмором и с кем бы он мог разделить комичность ситуации. «Вы пропали, — ответил его знакомый, — вы же сами сейчас это сказали. Вас даже отпели. Но еще говорили, что на вас упал камень на стройке, и управляющий работами, стремясь избежать скандала, тайно вывез тело». — «Какая ерунда, — сказал Харрингтон. — Ну теперь вы, надеюсь, видите, что я жив-живехонек, хоть и несколько устал от одиноких размышлений». Его знакомый кивнул и протянул ему руку; рука была холодной и чуть подрагивала. «Как и полагается духу», — подумал Харрингтон с легкой насмешкой. Они еще некоторое время поболтали и разошлись — каждый своей дорогой; теперь его знакомый наконец-то вел себя просто и даже сердечно. Так что, когда он скрылся за углом, Харрингтон вдруг подумал, что был бы рад пригласить его на ужин. Он развернулся, тоже свернул за угол и увидел совсем иное лицо того же человека; оно было почти белым, даже как-то светящимся в темноте вечера, застывшим в гримасе ужаса. Когда Харрингтон окликнул его, его знакомый повернулся и бросился бежать. Несколько похожих эпизодов еще больше озадачили Харрингтона; его знакомые вели себя странно даже для духов.