Чезар

Телевизор показывал кадры оперативной съёмки российской разведгруппы, которая обнаружила на территории Жезказгана завод для производства грязных бомб. Бочки с радиоактивными отходами, нелегально вывезенные с погибшей Южно-Уральской АЭС, стояли в длинном ангаре, ожидая своего часа. На каждой бочке был символ в виде жёлтой стрелы и буквы S — эмблема сарматов. Камера тряслась, слышалось дыхание разведчика и сбивчивый голос:

— Здесь тонны, тонны радиоактивных веществ… Вот, смотрите… Всё это могло полететь на ваши головы…

Дикари-коневоды не могут противостоять нашей армии в честном бою, поэтому в ход пойдут все запрещённые приёмы, включая химическое и биологическое оружие. Но ближе всего к реализации грязная бомба, которая будит в челябинцах воспоминания о 1992 годе, когда другая «грязная бомба» круто изменила наши жизни.

Города не интересуют сарматов. Степняки привыкли жить в вихре больших переселений, поэтому готовы отравить все наши мегаполисы, чтобы занять пространство между ними.

Незаметно я заснул, а когда проснулся, солнце уже жарило всерьёз. Бутылка виски на тумбочке была отпита на треть. Болела голова. Я отравлен алкоголем, отравлен этим городом, отравлен новостями… Я смертельно устал. Я устал так сильно, что у меня нет сил даже выспаться, ведь сон — процесс созидательный и творческий, а что во мне осталось созидательного? Я бреду, как навьюченный ишак, к очередному хребту, за которым мне мерещится долина, а оказывается лишь новый душный перегон. Когда мираж окружает тебя со всех сторон, не так-то просто найти из него выход.

Здесь некуда скрыться. Город смотрит на меня глазами Рыкованова, смотрит через дымку заводов и ядовитый утренний озон. Алкоголь и друзья больше не спасают. Друзья, пожалуй, тяготят сильнее всего. Теперь я предпочитаю одиночество.

Я не могу сбежать от Челябинска, потому что тянусь к нему, как ртутная капля тянется к ртутной луже. Что такое Челябинск? Это вахта, это срок, который нужно перетерпеть, а потом валить в тёплые страны, пока его молох не искрошил тебя в мелкую пудру. Но потом оказывается, что идея «валить» растворилась в его мути, и ты уже насквозь пропитан главной добродетелью, которую мы сами воспитываем в челябинцах — смиренностью.

Но я вырвусь. Рано или поздно я сбегу. Я сорву этот ошейник. А если начнётся война, всё станет даже проще.

Ира появилась поздно, около шести. В спальню сначала заглянул её цветочный запах, затем проникло шуршание бумажных пакетов и появились сами пакеты, которые она держала на двух пальцах, подчёркивая лёгкость. С Ирой пришло ощущение свежести. Я похлопал по кровати возле себя, но она села у зеркала, растирая лодыжки:

— Ноги отекли. Ты не выходил? Там чудесный день, но жарко и пахнет.

— Нет, я телек смотрел.

— Надо проветрить, — сказала она торопливо, но я помотал головой. Не надо. Не хочу слышать город. Не хочу ничего о нём знать.

— Нужно было ехать на природу, — заметила она. — Зачем тебе такой классный коттедж, если ты проводишь выходные в этой могиле? А там озеро…

— Там не озеро, там пруд. И он в эти дни цветёт.

— Ну и что? Там воздух и тишина.

— Да, — согласился я. — Нельзя уезжать, могут вызвать. Утром совещание. Пикулев из Ниццы едет, Рыкованов из Харпа.

— На оленях? — хмыкнула она ядовито. Ира не любила Рыкованова и разговоры о нём.

— И на оленях тоже. Знаешь, где Харп? Это Полярный Урал. У нас там хромовые рудники, а рядом — самая строгая тюрьма России, «Полярная сова». Полгода туда вообще не проехать.

Я снова похлопал по кровати. Ира приблизилась, растрепала мои волосы, но от объятий увернулась:

— Пить ужасно хочу.

Когда я зашёл на кухню, она шарила по шкафчикам, так и не сменив светлую блузку и розовые брюки на домашнюю одежду. На неё это не похоже: к вещам Ира относилась бережно.

Она всыпала в стакан пакетик какой-то муры и зажмурилась:

— Кайф. Вкус детства. Только сладко очень.

Я посмотрел на неё с недоумением. Она не успела прийти, но уже торопилась. Я достал из холодильника бутылку вина, но она замахала руками, звеня браслетиком.

— Нет-нет. Мне ещё ехать.

— Куда тебе ехать? Седьмой час.

— Мы же завтра улетаем. Надо выспаться, привести себя в порядок. Я только за вещами заехала.

Я сел, перекатывая холодную бутылку в ладонях. На ней зрели спелые капли конденсата. Меня охватило упрямство: я открыл вино, налил в первый попавшийся стакан и кивнул ей, но она лишь замотала головой.

— Зачем тебе это обучение? — спросил я. — Чего ты ещё в своём банке не знаешь?

— Я не хочу всю жизнь провести в кредитном отделе.

В августе Ире исполнится тридцать, и это пугает её. Она движется на лодке к водопаду, убеждённая, что если всё сделать заранее и правильно, если провести время плодотворно, если надеть спасжилет из бесконечных тренингов, в час тридцатилетия она будет спасена. Она хочет войти в четвёртый десяток правильно, словно после этого можно будет успокоиться и спокойно ждать следующего юбилея.