Чезар

А задело её не само происшествие, а тот факт, что бедолага Эдик не доскрипел до юбилея. Двадцать семь лет, подумать только! Вот было бы ему тридцатник, уже не жалко.

Я долго держал её взглядом, а потом произнёс:

— Ты такие мысли оставь. Оставь, оставь. Никто его не трогал. Мы точно не трогали. Смотри, не брякни где-нибудь. Мальчонка!

Мой тон подействовал. Тушь на её ресницах потеряла форму и сделала глаза немного ведьминскими, прекрасными.

— Ясно, — пробормотала она. — Я никому не скажу.

Теперь она вела себя так, словно я угрожал. Когда я раздражён, в моём голосе появляется металл, и никак его оттуда не выплавить, она-то знает. Но этот её овечий тон хуже прямых оскорблений.

— Ну, что ты мелешь? — фыркнул я. — Говорю тебе: мы его не трогали! Ума палата! Зачем нам так подставляться? Мы что, блин, совсем дебилы? Я его лично до больницы вёз! Я за него отвечал! Мне его смерть меньше всего нужна!

Я оттолкнул стакан с вином, тот поехал, как камень в керлинге, равномерно и бойко, замер на самом краю стола и опрокинулся. Осколки были похожи на крупный бисер. Есть такое закалённое стекло, которое лопается сразу в труху. И отношения такие есть.

Ира торопливо собирала вещи.

— Чего ты завелась? — спросил я. — Какое отношение этот Эдик имеет к нам? Это просто инцидент, который нас вообще не касается. Работа — работой, жизнь — жизнью. Разве не так у нас было?

— Самооправдание, Кирилл, это такая бездонная бочка: если порыться — на любой случай слова найдутся.

Теперь в ней появилось что-то от учительницы начальных классов. Конечно, Шелехов, опять ты не угадал с ответом. Садись, двойка. Если женщине нужен повод, чтобы уйти, в ход пойдёт всё — и война, и моя работа, и Рыкованов с Эдиком. На здоровье! Пожалуй, ей это нужно. Без злости трудно начинать новую жизнь. На её заострившемся лице читалось облегчение, ведь на пути к бездне своего тридцатилетия она преодолела самый сложный рубеж — меня.

Ира ушла, навьюченная бумажными пакетами, в которые покидала мелкие вещи.

— Я за остальным потом заеду… — проговорила она негромко, словно извиняясь.

Конечно, заезжай. И даже не сомневайся: всё, что твоё — твоё.

Я закрыл дверь. Расставаться всегда больно. Больно сужать круг знакомых, который и так стягивается на шее как удавка.

Ира мне нравилась. Она не была глупой, не была корыстной. Про неё можно сказать — карьеристка, амбициозный человек, перфекционист, но она разделяла работу и дом и умела прятать шипы своего профессионализма, становясь временами трогательной, пьяной, романтичной. В остальном же она сохраняла ясность мысли, и в наших отношениях боялась взять лишнее, что не принадлежит ей по праву. К моим подаркам она всегда относилась предельно аккуратно, словно знала, что придёт время их возвращать. Её педантизм в этих вопросах меня угнетал, словно она проводила между нами черту.

Не знаю, любил ли я Иру настолько, чтобы жениться и прожить всю жизнь, но с ней я чувствовал себя живее, чем без неё. Только ей уже почти тридцать, а я по-прежнему строптив, глух, и её это достало.

Стыдно, Шелехов, быть собакой на сене. Стыдно, да… Но удобно. А ещё удобнее быть одному. Теперь не нужно думать за двоих. Не нужно ничего доказывать. Так честнее.

Но, чёрт побери, как меня злит лёгкость, с которой Ира поверила в эти бредни про убийство Эдика! Если эта чушь показалась правдоподобной даже ей, что скажут наши враги, которые топили нас и за меньшее? Завтра во время совещания на «Чезаре» меня ждёт прожарка на медленном огне.

А ещё Ира боится войны, и это странно. Это не в её характере. Придумала себе новое пугало, сама же всполошилась, сама же себя убедила. В ней появился пафос. Она говорит: «Все войны продают народу одинаково, а гибнут совсем не те, кто продаёт». Начиталась мудростей во «ВКонтакте».

Может быть, ей просто хочется тревожиться о чём-то постороннем, чтобы не тревожиться о возрасте? Или война уже разлита в воздухе и лишь толстокожие ублюдки вроде меня не чувствуют этого?

Я вышел на балкон. Застойный воздух перемешивался с гулом улицы Воровского и гарью, которой удобрили атмосферу наши предприятия: Рыкованов считал, что самые грязные процессы гуманнее всего выполнять в жаркие выходные, когда в городе никого нет. Небо розовело, но у самого горизонта его заливала серая непроницаемая дымка.

Поток машин наводнял улицу Воровского с запада, со стороны трассы М-5: люди возвращались в город с озёр, из дачных посёлков и заповедников. Из окон автомобилей торчали локти, пятки, оранжевые надувные круги. Пролетела осевшая «Лада», высвечивая фиолетовый круг асфальта и грохоча басами.

Красный родстер Mazda, который я подарил Ире, стоял на парковке у магазина «Диета». Значит, Ира приехала на своей машине и на ней же укатила: на старом Suzuki, который я терпеть не мог. В её манере держаться старых вещей изначально было что-то раскольническое.