Чезар

Меня отводят обратно в сарай, и теперь у меня одно желание — чтобы все от меня отстали. Дверь сарая закрывается. Я успеваю спросить себя, узник я здесь или гость, но додумать эту мысль мне не удаётся: мной овладевает ненормальная сонливость, похожая на наркоз. Остывают ноги. Дыхание становится мелким, как у птицы. Пустеет и словно уменьшается в размерах голова. Чем-то они меня опоили, черти… Точно опоили…

Меня разбудил звук. Яркий свет бил через окошки над верстаком, подсвечивая связки трав на верёвке. Какой-то старикан в драной рубахе, частично заправленной в холщевые штаны, деловито шуршал этими вениками, снимал их, перевязывал, вешал обратно, бормоча под нос. Он заметил меня, но взглянул коротко, бессмысленно и ничего не сказал. У старика было худое морщинистое лицо, впалые щёки и несоразмерно большой лоб. Казалось, его череп продолжает расти, и скоро он превратится в этакого скелета, обтянутого худой кожей. На голове у него была вытертая меховая шапка, из-под которой торчали клочки длинных прозрачных волос. Его растущий череп почти съел глаза, и они смотрели изнутри тёмных кратеров пристально и безумно.

В тот же день я узнал, что дед Егор жил в этих местах с 1952 года: родился он в Слюдоруднике, потом перебрался в посёлок Силач, где его и застала катастрофа 1992 года. Посёлок находился в 35 километрах от эпицентра взрыва и был эвакуирован в первые недели после катастрофы, но дед Егор уезжать отказался. Ликвидаторы перестреляли его скотину и хотели вывезти насильно, но он сбежал в леса. Позже, когда эвакуация закончилась, он вернулся в Силач и прожил в своём доме ещё три года. Соседние дома постепенно разбирали и захоранивали, и в середине 90-х ликвидаторы поставили деду Егору ультиматум: либо он уходит добровольно, либо его вывозят силком. Так дед Егор ушёл на юг, ещё ближе к эпицентру взрыва, поселившись на берегу Иртяша сначала в землянке, потом в избе, сделанной из остатков других изб. Ещё лет через пять очередная комиссия поставила вопрос о выселении Егора за пределы зоны, и ему снова пришлось уйти, на этот раз на остров Моськин. Остров этот к тому моменту перестал интересовать власти, потому что изначально заселён не был. До аварии здесь располагалась охранная воинская часть, а в остальном эти края не представляли интереса ни для чиновников, ни для сталкеров. Так дед Егор стал первым поселенцем острова Моськин.

Об этом мне рассказал Ронис — тот бородач, что руководил операцией по моему спасению. Я слышал, что Кэрол называет его Евгением, но сам он, похоже, предпочитал фамилию. Здесь, на острове, Ронис звучало уже не как имя собственное, а, скорее, как должность: он был вожаком этой странной общины, её ронисом.

Если дед Егор в своей куцей шапке выглядел бродягой, Ронис напротив привлекал внимание внешностью достойной Хемингуэя: у него была ровная причёска, правильно остриженная борода, рукава его рубашки были тщательно подвёрнуты, а джинсы выглядели почти новыми. Перед кем он тут красовался, неясно.

Мы сидели на скамейке около сарая, в котором я провёл ночь. Я разглядывал разномастные постройки, среди которых выделялся бревенчатый дом Рониса. Голова у меня была замотана бинтом и болела, как обожжённая.

Ронис курил дымные папиросы и угощал меня сухими хлебными корками: другой еды после такого отравления, говорил он, мне не положено. С Ронисом мы сразу перешли на ты, хотя он был старше.

— Это твоё пойло поможет? — спросил я, вспоминая вкус настройки. Она воняла, как жабья кожа.

— Вреда точно не будет, — ответил он. — Чем больше радионуклидов выведешь сразу, тем меньше проблем будет потом.

Ронис, похоже, знал, о чём говорит. Когда-то он был сотрудником Южно-Уральской атомной станции, оператором реакторного отделения седьмого разряда, но ему повезло выжить в катастрофе: в ту ночь у него не было смены, и взрыв застал его в Озёрске. Пять лет Ронис работал над ликвидацией последствий внутри зоны и за её пределами, а потом до 2012 года в составе Аргаяшской медико-биологической лаборатории изучал последствия радиации для облучённых жителей зоны.

Семь лет назад он переселился в зону.

— Зачем? — спросил я.

Ронис долго думал, а потом неопределённо сказал:

— Нельзя всю жизнь бегать.

Не считая дома Рониса и стоящего рядом сарая, остальные постройки были примитивными. Хижина деда Егора с единственным окном была сложена из промасленных шпал и укрыта профнастилом. Указывая на неё папиросой, Ронис хмыкнул:

— Эти шпалы набрали много изотопов: там внутри до 5–6 микрозиверт в час. И это не считая испарений креозота, который сам по себе вреден. Обычный человек лет за пять в таком доме нажил бы себе болезней, а Егору всё нипочём. Разве не удивительно?