Чезар

— Что ты заладил: поняли, поняли? Говори, чего задумал.

— Я хочу вернуться и продолжить расследование. Хочу, чтобы с меня сняли обвинения. Слышите?

— Слышу. Хочет он! Я тебе кто, следователь? Прокурор? Ты, Кирюша, на голос меня не бери! Говори свои условия. Денег, что ли, надо? Машину хочешь вернуть? Квартиру? Ну, давай обсудим.

— Анатолий Петрович, какая квартира? Я повторяю: Самушкин был в зоне по заданию дягилевских, и, вероятно, его устранили именно поэтому. Я бы не стал звонить, если бы не был уверен в своей невиновности. Я знаю, что Пикулев думает на меня. Знаю, что следственному комитету вообще плевать. Но вам я покажу всё, что нашёл. Мне просто нужно время.

Рыкованов мерно пыхтел в трубку, и я хорошо представлял, как он сидит сейчас в кресле своего кабинета в заводоуправлении на 2-ой Павелецкой, как тлеет его сигарета, как раздуваются ноздри и выпихивают сердитый дым.

Его голос изменился, стал сухим, менторским. Он произнёс:

— Хочешь совет, Кирилл Михайлович? Исчезни. Просто исчезни. Посиди где-нибудь, не отсвечивай, ты же умеешь. Слышишь? Не до тебя сейчас. Война идёт, мобилизация скоро. Не до тебя!

— Зачем мне сидеть? Я и на войну готов…

— Нет! — оборвал он, разъярившись. — Нечего воду мутить! Только людей отвлекаешь! Приедешь — снисхождения не жди. Виноват, не виноват, разбираться некогда, понял? Я тебе большое одолжение делаю, что предупреждаю. Больше мне не звони, понял?

— Вы меня вообще не слышите? Я говорю, что у меня последнее видео Самушкина, секретное видео. Вам неинтересно?

— Ты чё, меня прогнуть пытаешься? — уже почти ревел Рыкованов. — Явишься, будешь в тюрьме гнить, понятно? Так что забейся в какую-нибудь щель и сиди тихо. Это приказ. Об остальном поговорим, когда рассосётся. Всё, отбой!

В трубке замолчало, и я понял, как оглушителен ветер. Солнце растекалось вдоль горизонта. Кэрол переговаривалась с Ронисом. Их длинные тени косо межевали розоватую крышу. В голову лезли тупые, несвязные мысли: вот когда-то так межевали земли крестьян, они страдали от чересполосицы, потом пришёл Столпыпин со своей реформой, но не успел…

— Поговорил? — спросил Ронис, когда я вернулся к ним.

— Да.

Кэрол щурилась на ветер. Её волосы надувало колоколом. Я отдал ей телефон.

— Что выяснил? — спросил Ронис, внимательно глядя на меня. Я понимал, что его интересует, как скоро мы уедем с острова.

— Всё нормально. Мы ещё пару дней перекантуемся, если ты не против. О месте никто не узнает, не переживай.

— Да я не переживаю.

Солнце прилипло к кромке леса на другой стороне Иртяша. Воду словно залили оловом.

До меня медленно доходило осознание случившейся катастрофы. Я знал характер Рыкованова: если он объявляет кого-то врагом, бессилен даже Верховный суд. Причина не имела значения, потому что Рыкованов не умел менять своё мнение. Может быть, на него подействовала война, или клевета Подгорного, или позиция Пикулева, но в его свинцовой голове эти аргументы перевесили всё остальное. Он не захотел слушать.

Вдруг я подумал, что именно так выглядит свобода. Рыкованов лишил меня прав, но тем самым освободил от обязанностей. Я не знал, что происходит с моими банковскими счетами, недвижимостью, машинами, но и не ощущал в них потребности. Он выдавил меня из города, как давят перезревший чирей, но ведь я так долго искал в себе силы сделать то же самое — вырвать себя с корнем из Челябинска.

Я смотрел на линию заката. Где-то за оранжевым маревом и слоем дыма, за частоколом труб и шрамами проводов был мой город. Сейчас он давится сизыми сумерками, выплёскивая в них порции оксидов и сажи. А я не чувствую тоски. В этом городе, как в силосной яме, бродят и гниют мои заботы и разочарования. Они скрыты в его дымной капсуле, которая влекла нас, как загипнотизированных крыс, пока, наконец, не отторгла. Челябинск в последний раз клацнул челюстями, но промахнулся и теперь отползал от меня, как обескураженное чудовище. С этим кораблём тонула и часть моего груза, но сейчас я понимал — это не сокровища, это балласт.

Мир огромен. И какое мне дело до сажевого пятна на карте, которое я считал домом? Меня нельзя упрекнуть в неверности, потому что я, по своей наивности, старался быть верным до конца. Что же, спасибо, Рыкованов, и спасибо, Челябинск. Кланяюсь в пояс. Ваша упоённость самими собой освободила меня.