Это была застарелая обида, вовсе не связанная с выходкой худосочного поэта. Действительно, в последние месяцы XX века Хосе Эмилио Пачеко провел несколько дней в Сантьяго, и Эустакио Альварес поселил его у себя, поэтому доступ к гостю стал практически невозможен без дозволения хозяина дома. То был не первый и не последний визит в Сантьяго мексиканского поэта, которого не считали какой-то там рок-звездой, но многих чилийских коллег, как и этого, седобородого, возмутило подобное поведение. В ту пору прошел слух, что хозяин дома монополизировал все визиты видных деятелей (на самом деле, это коснулось только Пачеко, но известно же, что слухи имеют свойство обобщать проблемы), и версия прижилась в суетливой атмосфере чилийской поэзии. И вот теперь Эустакио Альварес свалился на пол в нокауте, и несколько верных друзей стали приводить его в чувство. Поэт-гей поспешил к нему с реанимацией «рот в рот», которая оказалась лишней – первая помощь превратилась в поцелуй с участием языка. Альварес тут же вскочил; гости хранили молчание, а Прю подумалось, что хозяин собирается объявить завершение вечеринки. Но вместо этого он снова стал громко подражать торжественной декламации поэта Гонсало Рохаса, выкрикнув:
– Да продлится наш праздник!
Вечеринка продолжилась и невероятным образом вернулась в нормальное русло – от драки не осталось и следа, а около десяти опоздавших энтузиастов принялись танцевать под «Sympathy For The Devil»[44]
; группа танцующих умножилась, когда зазвучала песня «Estrechez de Corazón»[45]. Прю танцевала вместе со всеми и громко общалась с окружающими, получала их советы и рекомендации, какие книги обязательно нужно прочесть. Это мешало ей просто смотреть и вслушиваться (а также танцевать), но все же было приятно всеобщее внимание к ее особе. Она получила сообщение Висенте («Мне пришлось уйти с Серхио, извини»), на которое сразу же ответила («Мне немного грустный, потому что ты ушел, но я хорошо провожу время»). Висенте поправил: «Нужно писать: грустно».В три часа ночи Херардо Рокотто решил уйти и попытался уговорить Прю сопровождать его, но она предпочла остаться – отчасти по инерции, но еще и из любопытства. А также потому, что не была уверена в намерениях Рокотто, как и в своих собственных. Недовольный Рокотто ушел.
Прю отправилась на кухню, чтобы налить себе большой стакан воды. Хозяин дома помешивал половником в огромной кастрюле под наблюдением женщины, которая с преувеличенным вниманием следила за его действиями – как будто вместо обычного супа из спаржи он варил какое-то очень оригинальное, может, даже таинственное зелье.
Женщина назвалась Ритой, выглядела она лет примерно на пятьдесят, у нее были длинные белые волосы и необычайно высокий рост. Прю разглядывала ее, пока Рита не обращала на нее внимания.
– Все они просто взбесились, мечтая попасть в твой репортаж, – сказала Рита. – Хочешь супа?
– Ага.
Эустакио Альварес наполнил две миски и отпил немного супа прямо из половника, после чего продолжительно зевнул. Рита достала из холодильника бутылку традиционного чилийского коктейля «обезьяний хвост» – и предложила Прю выпить. Хозяин дома вернулся в гостиную, где оставалось уже не так много гостей. Прю сочла весьма противоречивым сочетание горячего супа – средства от опьянения – с приторным и грубым, да к тому же ледяным напитком. Однако Рита придерживалась иного мнения, чередуя маленькие глотки супа с большими – «обезьяньего хвоста», и вскоре налила себе еще стакан. Обе вышли во дворик. Рита закурила сигарету и стала разглядывать звездное небо. Она предложила Прю сделать затяжку, но та, поблагодарив, сказала, что не курит с подросткового возраста.
– Я тоже не курю за пределами Чили, – произнесла Рита. – Правда, я никогда не покидала мою страну.
Прю улыбнулась и сделала затяжку. И хотя она знала, что, закурив через столько лет, опять начнет ужасно кашлять, все же удивилась, насколько неудачным оказался нынешний эксперимент: закашлялась, как туберкулезница. Рита попыталась ей помочь, но похлопывания по спине не принесли результата. Тогда Прю хлебнула «обезьяньего хвоста» – за неимением воды под рукой.