Чингисхан. Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка

— Останьтесь! — повелительным тоном проговорил монах. — К ядовитой пятнистой змее не прикасайся — будь осторожен! А прикоснешься к пятнистой ядовитой змее — бойся ее яда! То же самое относится и к священнослужителям, воины: не восстанавливайте против себя достойных глубочайшего уважения священнослужителей — будьте осторожны! А если восстановите их против себя — бойтесь их могущества!

Монах подступил вплотную к воинам-монголам и протянул им высокий желтый колпак.

— Он просит подаяния, — объяснил Бат. — Собирает на сгоревшую пагоду.

— И что мы ему дадим? — спросил Тенгери.

— Дадим? Ничего мы ему не дадим, юноша. У него свой бог, у нас — наши. С чего вдруг мы будем делать подарки его богу? Может быть, для того, чтобы он стал сильнее нашего? Пошли отсюда!

В это мгновение монах проткнул себе щеку длинной серебряной иглой, и так как он при этом широко открыл рот, они заметили, как игла скользнула вдоль зубов, пронзила с внутренней стороны другую щеку и вышла наружу. После чего он еще вогнал эту иглу в кору дерева, как бы прибив себя к нему головой. Он проливал слезы, этот монах, он всхлипывал, но руку с желтым колпаком по-прежнему протягивал в сторону воинов.

— Он себя убивает? — спросил Тенгери.

— Да где там убивает, это он так молится, я тебе уже говорил. — И Бат рассмеялся.

— Молится? С проткнутым иглой лицом и кровью, что стекает по щекам?

— Он вымогает у нас сочувствие! Он как бы говорит нам: пока не подарите мне чего-нибудь, я буду страдать. А если дашь, я вытащу иглу и улыбнусь.

А монах тем временем стоял, тесно прижавшись к лиственнице, и смотрел слезящимися глазами на Тенгери, на него одного, а не на Бата или Тумора.

О Бате он вот что думал: «Ты дикий варвар, ты состарился на войнах и разговаривать умеешь только мечом, страдания других людей для тебя отрада что днем, что ночью, чужая кровь опьяняет тебя не хуже вина». О Туморе он думал так: «Ты, правда, еще молод и поэтому не столь необуздан, но твое простоватое лицо подсказывает мне, что ты способен только исполнять приказы старого варвара или следовать его советам». Тенгери вызывал в нем другие мысли: «Ты, юноша, дивишься всему, что тебя окружает, ты хочешь все увидеть и услышать, при всем присутствовать. В тебе вот что хорошо: по выражению твоих глаз сразу можно сказать, как и что ты увидел, услышал или воспринял. И значит, в тебе достанет сил сделать то, чего ты хочешь».

— Знать, что справедливо, и не сделать этого — трусость, — сказал монах, обращаясь к Тенгери, и, поскольку он шевелил губами, крови на его щеках прибавилось.

— Что он там пролаял? — обозлился Бат. — Вот оттащу его сейчас от дерева, и игла разорвет ему все лицо! Увидите, как он запляшет от боли — как будто мы швырнули его в чан с кипятком!

— Нет! — вскричал Тенгери.

— Почему это «нет»? И чего ты разорался? Запляшет, запляшет, помяни мои слова!

Бат, успевший уже отойти на несколько шагов, вернулся обратно и забавы ради толкнул ногой большого Бодисатву, который прислонился сплетенными руками к дереву, — глиняная статуя упала, и голова ее разбилась об узловатые корни лиственницы.

— Видишь, даже их боги никуда не годятся. Чуть заденешь, они уже падают. Вот этот, из обожженной глины, валяется в пыли с раскроенным черепом. Тоже мне, бог! Бог из глины? Разве боги из дерьма и камней или дерева и железа? С каких таких пор люди стали сами делать и ставить богов, как мы ставим юрты? — Бат достал из колчана стрелу и злобно прошептал: — Вот я его пощекочу! Приставлю ему стрелу к горлу, нажму слегка, а потом еще и еще немножко, и вот увидите, как этот нищий монах запрыгает на месте, а игла порвет ему все лицо! — И он подошел вплотную к монаху. — Эй ты, слышишь, вытаскивай свою иглу, да поживее!

— Ом мани падми гум, — принялся молиться монах, не сводя глаз с Тенгери. — Ом мани падми гум!

— А он вроде и не испугался, — удивился Тумор.

— Испугался?

Между прижавшимся щекой к лиственнице монахом и Батом встал другой и сложил руки на груди.

— Откуда у него взяться страху, если боги дают ему такие силы, о которых вы не ведаете? Он будет страдать до тех пор, пока вы ему чего-нибудь не подадите. Все ваши грязные и обидные оскорбления не в силах заставить его отказаться от страданий. Разве он для себя просит подаяния? О-о, он беден, но о богатстве и не помышляет. Он просит на восстановление пагоды, в которой Будда вернется на свое прежнее место. Что в этом плохого?

— Болван! Если уж ваши боги из глины, то я желаю увидеть, из чего череп у такого вот монаха! Ты меня понял? — Бат оттолкнул монаха и со стрелой в руке двинулся на стоявшего у лиственницы.

— Брось это, десятник! — выкрикнул Тенгери.

— Ему чего-то от нас надо, вот он свое и получит!

— Бат!

Но Бат его не услышал, как не услышал, когда Тенгери в третий раз позвал его:

— Бат, брось это! Он нам не сделал ничего плохого, за что же карать его?