Чингисхан. Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка

Тенгери вырвал из руки у десятника стрелу и сломал ее. Бат словно окаменел на месте и глядел невидящими глазами на Тенгери, который протянул монаху два листка, полученных им от пленных китайцев. Лама сразу же вытащил из щек серебряную иглу, улыбнулся и исчез.

Побледневшее было лицо Бата налилось кровью. Задергался темно-красный шрам над правым глазом, пальцы скрючились в кулак, дыхание сделалось прерывистым.

— Выходит, самый молодой у нас — самый горластый? — тихо проговорил он. — Я участвовал во всех войнах…

— И каждая оставила на вас по шраму, — закончил за него Тенгери. — А еще под вами убили восемнадцать лошадей!

— Замолчи! — рявкнул на него Бат. — Смеешься надо мной? Ничего, я вобью тебе эти слова в глотку!

— Что ты, десятник? Только что ты стоял тут, как один из их божков, ни живой ни мертвый, а теперь, когда все прошло, начинаешь…

— Прошло? Послушай, юноша: до тебя еще никто не осмеливался вырвать у меня стрелу из руки. Доставай свой кинжал!

— Но, десятник…

— Доставай кинжал, говорю тебе!

— Хану нужен каждый из нас, Бат. Ему будет недоставать тебя! — И Тенгери выхватил кинжал из кожаных ножен и выставил его в вытянутой руке против Бата, все еще не веря, что дело действительно дойдет до драки.

— Я боюсь, Бат, что…

— Боишься? Так я и думал!

— Я боюсь за тебя, десятник! Ты уже состарился и ходишь на негнущихся ногах, как журавль.

— На негнущихся? Ну, погоди у меня! На негнущихся, а? — Из его глотки вырвался хохот, похожий скорее на устрашающий рык.

Он пригнулся, как для прыжка. Тенгери увидел оскал его белых, как крупный жемчуг, зубов и налившиеся кровью глаза под кустистыми бровями. Бат высунул язык и облизал губы.

— Вот теперь ты похож на настоящего волка! И такой же трусливый, как волк, да?

— Пусть Тумор подает знак! — потребовал десятник, не сводя глаз с Тенгери.

«Он и в самом деле хочет драться», — подумал Тенгери и испугался. До этого мгновения он прикрывал собственный страх издевкой и прятал его за улыбкой.

И поскольку Тумор все не подавал знака, Тенгери успел подумать: «Я чувствую сейчас то же, что и тогда, когда убежал жеребец белой масти. Когда меня потом позвали к хану, я сказал себе: «Ты должен улыбаться, Тенгери, улыбаться, и больше ничего, и оставаться такого роста, как есть. Потому что сердце у тебя чистое и ничего плохого у тебя на уме нет. Ты сильный и вовсе не из тех, что остаются лежать, даже если их и собьют с ног».

— Я готов, Бат! — сказал он.

— Тумор!

— Что-то я его не вижу!

— Так сходи посмотри, где он.

— Как же! Стоит мне отвести от тебя глаза, как ты, Бат, ударишь меня кинжалом!

— Это было бы против правил! Нет, ты сходи за ним!

— Ну уж нет, Бат. Правила правилами, а когда нет третьего, кто следит, чтобы они соблюдались, плохо дело. Убьешь меня исподтишка, а свидетелей-то нет! Почему бы тебе самому не поискать Тумора?

— Мне? — Бат рассмеялся и сказал: — Давай вот как сделаем: каждый отойдет на пятнадцать шагов, а потом мы оба пойдем за Тумором.

— Хорошо, Бат.

— Ну, пошли!

Считая вслух шаги, они попятились назад и все больше расходились. Но, как уже упоминалось, на площади стояло много богов из глины, дерева, фигуры большие и поменьше. Тенгери увидел, как десятник приблизился к одной такой статуе. «Он сейчас столкнется с ней и упадет», — злорадно ухмыльнулся Тенгери, которому и в голову не пришла мысль предостеречь Бата. Десятник же видел, что это может случиться с Тенгери, потому что и на его пути стояли различные изваяния; Бат заранее предвкушал, как Тенгери споткнется и упадет на спину. Оба они и не догадывались, что то, что случится с одним, может случиться и с другим. Так оно и вышло, они споткнулись и упали почти одновременно. И поскольку Бат и Тенгери опасались попасть в подстроенную другим ловушку, они тут же вскочили на ноги, словно подброшенные неведомой силой, но сразу заметили, что помимо изваяний богов, лиственниц и кустов, неба и песка, на площади никого нет! Они рассмеялись — они рассмеялись над самими собой и тут же сунули кинжалы обратно в ножны.

У подножия горы раскинулся город Дзу-Ху, облитый лучами заходящего солнца. Над улицами поднималась желтая пыль, летевшая из-под копыт лошадей монгольских воинов. Она лениво достигала крыш уцелевших домов и опадала на руины; иногда ее подхватывали порывы ветра и уносили прочь, и пыль вдруг пропадала, как пропала неведомо куда ярость Бата.

— Так где же все-таки Тумор? — спросил десятник. — Куда это он запропастился?

— Разве это не к лучшему, Бат?

— К лучшему?

— А ты представь, что случилось бы, если бы он дал этот знак?

Десятник пробормотал что-то неразборчивое.

— Ах вот оно что! — Он вдруг остановился как вкопанный. — Это ты, шакал, отослал его, чтобы он его не дал?..

— А даже если бы и так, Бат?

Десятник ненадолго задумался и совсем тихо проговорил:

— Все равно. Знаешь, как оно у меня: стоит мне распалиться, как я…

— Знаю, Бат. Только… только я Тумора не отсылал. Правда.

— Вот как? — Это Бату опять не понравилось: зачем он сказал при Тенгери, что тот поступил правильно, велев Тумору уйти.