Чёрная речка. До и после (К истории дуэли Пушкина)

Несколько часов назад в ярмарочных балаганах на Исаакиевской площади случилось ужасное происшествие: балаган Лемана загорелся, и почти все зрители пострадали[140]. Представь себе, этот человек просмолил изнутри стены балагана, чтобы не дуло. Во время второго представления от лампы загорается декорация, и через 5 минут огонь перекинулся на всё помещение, толпа кидается к дверям, а они узкие, сразу начинается давка; выбраться невозможно; пожарные и Император прибывают как раз, чтобы увидеть, как рушится строение и сгорают живьём 500 человек, которым невозможно помочь; 217 обугленных трупов извлечены и сложены в Адмиралтействе, остальные пострадавшие в больнице, и неизвестно, удастся ли их спасти. Рассказывают, и это видели многие офицеры из моего полка, что Император в отчаянии ломал руки и плакал, как ребёнок, оттого, что не в состоянии помочь этим несчастным, горевшим на глазах более чем тысячи человек. До сих пор неизвестно, есть ли среди погибших люди из общества, но случись это не в начале недели, а в конце, весь город был бы в трауре.

Сию минуту я получил письмо от Нанин, где она объясняет, почему Ла Виллетт до сих пор не побывал у тебя; оказывается, он застрял в деревне у своей старой тётушки — она упала и вывихнула плечо. Ещё Нанин рассказывает, что после твоего отъезда милейшая лотарингская кузина принялась закатывать такие скандалы и стала до того обидчивой и наглой, что жить с ней не было никакой возможности. Потому с согласия её свекрови ей написали письмо, в котором вся семья крайне вежливо и настоятельно просит, чтобы ноги её больше не было в Сульце, поскольку все решительно отказываются принимать её; она получит его, вернувшись к себе в деревню.

Заканчиваю письмо, любезнейший друг мой, в убеждении, что ты не станешь сердиться за его краткость, но мне в голову нейдёт ничего, кроме неё[141], о ней я мог бы проговорить ночь напролёт, но тебе это наскучило бы.

Прощай, мой дорогой, обнимаю тебя так же, как люблю.

Дантес

В начале февраля ухаживания Дантеса за Наталией Николаевной Пушкиной уже обратили на себя внимание в обществе. Первое по времени дошедшее до нас свидетельство, ставящее рядом имена Дантеса и Наталии Николаевны, принадлежит юной фрейлине Марии Мердер, дочери воспитателя наследника. Она сама была явно увлечена Дантесом, а потому внимательно следила за ним. 5 февраля 1836 года, вернувшись с бала у княгини ди Бутера, она записала в своём дневнике: «В толпе я заметила д’Антеса, но он меня не видел. Возможно, впрочем, что просто ему было не до того. Мне показалось, что глаза его выражали тревогу, он искал кого-то взглядом и, внезапно устремившись к одной из дверей, исчез в соседней зале. Через минуту он появился вновь, но уже под руку с г-жой Пушкиной, до моего слуха долетело:

— Уехать — думаете ли вы об этом — я этому не верю — вы этого не намеревались сделать…

Выражение, с которым произнесены эти слова, не оставляло сомнения насчёт правильности наблюдений, сделанных мною ранее, — они безумно влюблены друг в друга! Побыв на балу не более получаса, мы направились к выходу. Барон танцевал мазурку с г-жою Пушкиной. Как счастливы они казались в ту минуту!»

Тем не менее ни у кого, и у Пушкина в том числе, эти ухаживания, замеченные в свете, беспокойства не вызывали. Пушкин в письме жене из Михайловского всего четырьмя месяцами ранее писал, наблюдая молодую поросль деревьев: «Около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу». Или как написал ей Пушкин двумя годами ранее: «Я не стану ревновать, если ты три раза сряду провальсируешь с кавалергардом». Правда, тут же заметил: «Из этого ещё не следует, что я равнодушен и не ревнив». Своеобразным откликом на эти пушкинские слова служит первое упоминание Пушкина Дантесом: «Муж возмутительно ревнив». От внимания Пушкина, конечно же, не могло укрыться то, что замечали посторонние, да и Наталия Николаевна, как хорошо известно, обо всём рассказывала мужу, но, как окажется, рассказывала до поры до времени. Но это время ещё не пришло.

Пока, как следует из письма, Дантес уже принят в доме Пушкиных, что никак не могло произойти без ведома главы дома и чего бы он не допустил, если бы посчитал, что поведение Дантеса выходит за рамки светских приличий. Судя по всему, на рождественской неделе, когда общение в свете менее всего стеснялось установленными нормами, Дантес и оказался принятым в доме поэта. В пользу такого предположения говорит и то, что в предыдущем письме от 20 января речь идёт только о встречах в общественных местах и бальных залах.

XX

Pétersbourg, le 14 Février 1836