Чёрная речка. До и после (К истории дуэли Пушкина)

Un des circassiens qui est à Pétersbourg se trouve atteint tout à coup d'une fièvre chaude; il profite de l'absence de son domestique pour se mettre en grande tenue et s'arme en guerre. Lorsque son malheureux domestique revint, il se jeta sur lui, le poignarda et le mit en morceaux. Et d'un! Puis arriva un second individu dans sa chambre. Il se précipite aussi sur lui et lui tire un coup de pistolet à bout portant, mais le manque. L'autre, comme tu penses bien, s'enfuit dans sa chambre et se sauve en poussant des cris horribles; aussitôt l'on fit avertir le comte Benkendorff de tout ce qui se passait et on le priait de désigner quelqu'un pour arrêter ce malheureux; mais le comte ne voulut désigner personne, car c'était presque une mort certaine que de vouloir arrêter le furibond, et il se transporta lui même sur les lieux pour opérer l'arrestation; pendant ce temps mon circassien avait eu le temps de tirer un troisième coup de fusil sur son colonel qui venait pour lui faire entendre raison, et avait tué le domestique qui portait le manteau, alors ces messieurs les circassiens perdirent patience et lui firent ouvrir la porte, aussitôt le malheureux se précipita dans la cour et là quatre de ces messieurs lui lâchèrent leur coup de fusil et l'ont tué et braqué comme un chien, et Benkendorff arriva juste à temps pour entendre la détonation. Aussi l'Empereur a été furieux et il les a fait partir tous les quatre pour leur pays, et si là ils continuent à traiter la fièvre chaude avec les mêmes remèdes, je fais mon compliment sincère à ceux de leurs compatriotes qui se trouveront dans ce cas.

Mon cher ami, si je ne t'ai pas encore envoyé le compte courant, ce n'est pas ma faute. Je l'ai demandé je ne sais combien de fois et Klein ne me le donne pas. J'ai été chez lui encore avant-hier et je l'ai prié de me l'envoyer, que tu l'avais demandé déjà pour la troisième fois. Il m'a assuré qu'il était fini et qu'il me l'enverrait pour aujourd'hui, samedi. Il est midi et pas encore de lettre, mais si, en tout cas, il est encore possible de la faire partir plus tard, tu l'auras en même temps que celle-ci.

Le docteur sort de chez moi et il m'a chargé dire qu'il a obtenu la place pour laquelle tu t'es intéressé en sa faveur chez le prince Dolgorouki, et que c'est grâce à ta protection qu'il doit une augmentation de 6000 roubles dans ses revenus.

Adieu mon bon ami, je t'embrasse comme je t'aime et compte les jours pour ton retour à Pétersbourg.

d'Anthès

Петербург, 14 февраля 1836

Мой дорогой друг, вот и карнавал позади, а с ним — толика моих терзаний; право, я, кажется, стал немного спокойней после того как перестал ежедневно видеться с нею; к тому же, теперь к ней не может подойти кто угодно, взять её за руку, обнять за талию, танцевать и беседовать с нею, как это делал я: да у них это получается ещё и лучше, ведь совесть у них чище. Глупо говорить это, но оказывается — никогда бы не поверил — это ревность, и я постоянно пребывал в раздражении, которое делало меня несчастным. Кроме того, в последний раз, что мы с ней виделись[142] у нас состоялось объяснение, было оно ужасным, но пошло мне на пользу. В этой женщине обычно находят мало ума; не знаю, любовь ли даёт его, но невозможно было вести себя с большим тактом, изяществом и умом, чем она при этом разговоре, а его тяжело было вынести, ведь речь шла не более и не менее как о том, чтобы отказать любимому и обожающему её человеку, умолявшему пренебречь ради него своим долгом: она описала мне своё положение с такой доверчивостью, просила пощадить её с такою наивностью, что я воистину был сражён и не нашёл слов в ответ; знал бы ты, как она утешала меня, видя, что у меня стеснило дыхание и я в ужасном состоянии, и как она сказала: "Я люблю вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем моё сердце, ибо всё остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя все свои обязательства, пощадите же меня и любите всегда так, как теперь, моя любовь будет вам наградой" — представь себе, будь мы одни, я определённо пал бы к её ногам и осыпал их поцелуями, и, уверяю тебя, с этого дня моя любовь к ней стала ещё сильнее. Только теперь она сделалась иной: теперь я её боготворю и почитаю, как боготворят и чтят тех, к кому привязаны всем существом.

Прости, мой драгоценный друг, что начинаю письмо с рассказа о ней, но ведь мы с нею — одно, и говорить с тобою о ней — значит, говорить и о себе, а ты во всех письмах попрекаешь, что я мало о себе рассказываю.