Чёрная свеча

— Ты что, собираешься жить триста лет? Ты же не ворон, Фартовый. За «дальше» пусть думают те, кто — за нами. Я помогу тебе найти свой путь к Олимпу. Бескорыстно, как будущему товарищу.

Думая о том, что у него сегодня такой богатый на заманчивые предложения день, Вадим уже нащупывал в них единое авторство, но ответил необдуманно резко:

— Ницше говорил и так: «Мне нужно обнести оградой свои слова и своё учение, чтобы в них не ворвались свиньи».

На лице Мирона мелькнуло внутреннее намерение получить немедленный расчёт за оскорбление. Но, должно быть, перед ним стояла другая задача, и он только дружески похлопал окольцованными руками по колену Упорова:

— Ты читающий негодяй! Ты уже с нами!

— Фраер назвал тебя свиньёй! — пискнул Тихоня. Вадим понял — отчего это представительное с виду животное бережёт голос. Да и можно ли было назвать голосом то, что напоминало крик раздавленной крысы?!

Бросок Аполлона он засёк своевременно, встретив его точным ударом головы в подбородок. А через миг был готов ответить Тихоне.

— Я же предупреждал, — Мирон никак не хотел с ним ссориться. — Хорошо ещё уши остались на Колыме. Сядь, Тихоня! Давай оставим Ницше в покое. Видишь Фартовый, теперь тебе надо отрубить ещё и голову. Это в моих силах, но такая голова могла получить свою цену.

— Ты — сукин сын. Мирон!

— Не надо догадок. Мы говорим о тебе. Заметь — я не пытаюсь выяснять, чей ты сын…

Упоров видел — сучьему пророку никак нельзя ломать программу перековки. Она его связывает.

— Представь такой факт: ты идёшь с любимой девушкой. Предположим, её зовут Наташа. Ты — без рук, она — без носа. Некрасиво, но возможно. На твоей нонешней дороге нет солнышка. Крадёшься мелким воришкой в сумерках. Никогда не увидишь достойной тебя цели.

Бледная тень презрения блуждала по лицу сучьего пророка, совсем, однако, его не портя, напротив: сейчас он был самим собой, цельным, готовым произнести дьявольское слово — откровение, которое нельзя проверить ни разумом, ни чувством, можно только принять по причине безотказного действия на вашу испуганную душу.

Слово не родилось. Скрип тормозов обрезал его на корню.

— Упоров, выходи!

Зэк не простившись, тенью снялся с низкой лавки.

— Вадим, — позвал за спиной спокойный, дружелюбный голос. Голова повернулась, обманутая искренностью призыва, и плевок в лицо обжёг его, как расплавленная капля металла. Смех за захлопнутой старшиной дверью перевернул всю душу.

Только ничего нельзя изменить: время сделало шаг.

«Воронок» покатил дальше. Всё — в прошлом…

* * *

Потом в бригаде появился настоящий людоед. Он появился сам. Его никто не приглашал. Добровольцы всегда настораживали бригадира, тем более такие, которые едят людей. Упоров знал этот не такой уж рядовой для Колымы случай…

…Всё было решено ещё в зоне, на нарах, при взаимном сговоре четверых опытных каторжан. Пятый, сытый и сильный, шёл продовольствием, «коровой», хотя и думал о себе как о вожаке. На том он и купился, когда стало ясно: надо кого-то кушать или идти сдаваться. Четверо незаметно бросили жребий, пятый незаметно сунул в рот сухарь из неприкосновенного для других запаса. Бывший гроза ночных улиц Самары прозевал момент атаки, а чуть раньше — шаловливые улыбки приближающихся к нему с разных сторон товарищей по побегу. Будь он бдительней — понял: они его уже ели…

Прозрение пришло в момент казни. «Нет! — хотелось крикнуть ему. — У меня осталось три сухаря. Мы их поделим». Однако тот, перед кем стояла задача зарезать «корову», убил и эти слова. Нож остался в животе, одна рукоятка «на улице». Даниил Константинович оседает на прилизанный ветром снег, наверное, слышит, как кричит самый голодный, но предусмотрительный Барончик:

— Горло! Горло вскрой: мясо закровянит!