Чёрные сердца

А значит, Мири, скорее всего, не у Чарльза.

— Каковы же твои дальнейшие планы, сын мой? — спросил вампирский король будничным тоном. — Ты планировал опять отправиться к ней? Ты всё ещё намереваешься забрать её у Блэка?

Ник ощутил, как по нему пронёсся всплеск ужаса.

— Нет, — бездумно выпалил он. Его голос прозвучал с силой, непреклонно. — Нет. Черт, нет. Вовсе нет. Я хочу совсем не этого.

Ник ощутил осязаемое облегчение своего прародителя.

— Но ты планировал отправиться к ней? — осмелился поинтересоваться Брик. — Чтобы помочь, возможно?

Воцарилось молчание.

Ник хмурился, прижимая к уху телефон.

Теперь он знал, что линия не защищена. Брик кристально ясно дал понять, что она не защищена, но Ник не знал, от кого именно — то ли только от Чарльза, то ли и от людей Блэка. Очевидно, он не должен был спрашивать.

Он определённо не должен сообщать ему свои настоящие планы.

Последний факт стал в некотором роде облегчением. Он понятия не имел, что сказал бы его прародитель, если бы Ник рассказал ему о своих планах… может, он назвал бы его безумцем, или, хуже того, Брик захотел бы извратить его план ради собственной выгоды. Например, вдруг Брик попытался бы приказать ему похитить Мири и доставить к нему, чтобы иметь рычаг давления на Блэка.

Ник радовался, что у Брика нет возможности отдать ему такой приказ, потому что, честно говоря, он не был уверен, как хорошо или как легко он сумел бы не подчиниться своему прародителю.

Он мог твердить себе, что сумел бы отказать, само собой… но, в конечном счёте, Брик был его прародителем.

Ник ощущал эту тягу крови гораздо сильнее, чем на самом деле хотел себе сознаваться.

— Прости, что не сказал тебе о своём отъезде, — сказал Ник, пока думал об этом. — Я находился… не совсем в своём уме. Я приношу свои извинения, отец. Искренне. Я не хотел тебя обеспокоить. Это никогда не входило в мои намерения, даже тогда.

Поколебавшись, он добавил:

— Я также извиняюсь за своё неповиновение тебе в Сан-Франциско. Опять-таки, я знаю, что это не оправдание, но я был… не совсем в своём уме… и в то время тоже. Я не жду прощения от тех, кому навредил. Или от тебя. Я знаю, что также порушил твои союзы и тем самым поставил под угрозу будущее наших людей в критичные времена.

Ник стиснул зубы.

Он ощутил, как вернулся его стыд, когда он обдумал свои слова. Этот стыд сейчас стал в разы сильнее, чем раньше… в основном потому, что он не мог выбросить из головы тот факт, что Джем это слушает.

Его клятва верности вампирской расе заставила его содрогнуться.

С другой стороны, он знал, что эти узы кое-что значили для Брика.

Это практически необходимо для того, чтобы заручиться помощью Брика. Однако намного сложнее было признаться в том, (но теперь он мог в этом признаться, он ощущал это кровью, и это чувствовалось неоспоримо правдивым), что он теперь был вампиром.

Он — вампир.

Они — действительно его народ.

Он ощущал эту истину даже в отрыве от физической реальности его расы.

Он ощущал это где-то глубже, чем под кожей, глубже, чем в крови — в такой манере, которая меняла саму структуру его мозга, и он не мог объяснить это даже себе. Что бы там ни было, это заставляло его слова ощущаться правдивыми. Он мог твердить себе, что просто произносит то, что хочет услышать Брик, в надежде манипулировать эмоциональной привязанностью его прародителя, но он также понимал, что это не совсем правда.

— Я сожалею, — повторил он свою мысль. — Я знаю, что это не отменяет нанесённый мною урон. Но я хотел дать знать, что теперь я осознаю этот урон. Я по возможности постараюсь всё возместить… по крайней мере, там, где это возможно.

Молчание затянулось.

Ник гадал, не злится ли вампир из-за того, что он не ответил на его вопрос.

Он гадал, не было ли ошибкой поднимать сейчас тему Сан-Франциско, ворошить то, что он там натворил, напоминать об этом Брику и тем более тем, кто мог их прослушивать.

Он гадал, не стоило ли притвориться, будто он ничего из этого не помнит.

Может, это бы даже сработало… хотя бы с людьми Блэка.

Может, он мог бы убедить их, что тогда он действительно был сам не свой.

Эта мысль вызвала у него тошноту.

Всё это вызывало у него тошноту.

Одни лишь беглые воспоминания о Сан-Франциско порождали тошнотворное, суровое, извращённое отвращение к себе. Стыд — это слишком мягкое слово для подобного.

Это ближе к омерзению в адрес себя самого.

Он гадал, сумеет ли когда-нибудь думать об этом дольше нескольких минут кряду. Он гадал, сумеет ли он когда-нибудь воспринимать себя иначе, чем сейчас, после всего, что он сделал. Он уже не хотел, чтобы Даледжем его убил, но лишь потому, что это казалось ему выходом для трусов и всего лишь очередным способом избежать ответственности.

Правда в том, что Ник ощущал себя заклеймённым.

Он ощущал себя навеки заклеймённым собственными действиями, и неважно, был ли он «самим собой», что бы это ни значило… или нет. Такое чувство, будто те часы, дни, недели оставили на нём столь глубокий след, что он уже никогда не будет другим.

Когда дело доходило до этого, уже неважно, что он делал сейчас.

Он никогда не будет другим.