Числа

- Ближе к вечеру, после того, как закончились поиски евреев и коммунистов, на улицы города выгнали подростков и женщин. Это тоже было Число. Людей заставили убирать трупы с улиц. Мертвецов относили в подвал какого-то магазина... Там, наверное, они лежат до сих пор. Ради шутки, или по какой-то иной причине, один из эсэсовцев вытащил на улицу граммофон и под звучание музыки с какой-то пластинки, люди продолжали свою омерзительную работу. Эта музыка... Знаете, есть такие шутливые детские песенки. У них, вероятно, и авторов нет. А песни есть. Я не знаю, что за песня звучала на той пластинке. Я, черт возьми, не знаю даже, о чем была та песня. Но она и поныне звучит в моей голове. Снова и снова ее слышу. Как и тот крик...

- Крик? Чей крик?

Герберт слегка задумался, после чего ответил

- Кажется мой собственный. Может быть, той женщины

Лицо его было неестественно бледным, похожим на восковую маску, а взгляд не живой, отрешенный ото всего. Взор человека, потерявшего всякую цель в своей жизни. В эту минуту Клаузу показалось, что разговор он ведет с человеком если не мертвым, то навряд ли уже живым.

И все же...

- Герберт, попытайтесь сосредоточиться. Попытайтесь быть последовательным в своих суждениях. О какой женщине вы говорите?

- Она работала в одной из тех групп, что очищали улицы города от трупов. Она работала, а ее ребенок, четырехлетний малыш, ходил следом за ней и плакал. Наверное, он понимал, что произошло. За всего лишь один день, этому ребенку пришлось пережить больше, чем иному взрослому человеку... И в том аду, его плач звучал как заупокойная молитва. Мы отворачивались от него, стараясь не обращать на этого ребенка своего внимания. Лишь отталкивали от себя, если малыш приближался к нам. Может быть, нам было просто не по себе от его взгляда... Нам всем. Что-то было в его громком плаче... Не знаю, что именно, но даже когда кончилась музыка на пластинке, люди слушали его, даже не пытаясь остановить. Слишком чистым был его плач. Настоящим, вы понимаете, Клауз? Ребенок был настоящим. Вовсе не та ублюдочная музыка... А мы... Все мы...

Клауз вздрогнул. "Э, нет, парень, - подумал он, - Ты вовсе не безумен. Безумцы ведут себя иначе". Ему совершенно не хотелось думать о человеке, сидевшем перед ним, как о провокаторе. Но и назвать его обыкновенным умалишенным сейчас он уже не мог.

- Что случилось с тем ребенком?

- Ребенком, - прошептал молодой человек, - Его убили, господин Клауз. Какой-то эсэсовец, которому надоел его плач, убил ударом штыка. Профессионально убил, черт. Вы уж мне поверьте, он знал, как убивать... Я, как только что сказал господин майор, тоже убийца. За мной числится двадцать девять человеческих жизней. И не всегда я стремился убить свою жертву, а скорее старался попасть в туловище так, чтобы ранение оказалось предельно болезненным и враг выпускал из рук оружие. Но и того мальчика ударили тоже... В живот. Пытаюсь понять, но не могу... Зачем? Почему он его убил, господин Клауз? Ребенок умирал долго, пока не истек кровью! Я, как загипнотизированный, не мог оторвать взгляда от этого скорчившегося на земле тельца, все те несколько минут, в течение которых старался успокоиться. Мне было действительно страшно, господин Клауз. Страшно и мерзко... С тех пор я спрашиваю себя, люди ли мы?

- А его мать? Она потому кричала?

Герберт равнодушно глядя в окно, произнес:

- Она сошла с ума, господин Клауз. Вы знаете, как эсэсовцы поступают с сумасшедшими.

Молодой человек крепко сжал губы и разомкнул их только после того как самообладание, хотя и на краткий миг, возвратилось к нему. Наверное, он ни о чем не думал, да вряд ли хотел думать; но лицо его покрылось пунцовыми пятнами, а губы открывались, беззвучно шепча какие-то слова. Клауз попытался понять, что шепчет этот человек, но отчетливо разобрал только несколько слов: три лилии посадил я на своей... Могиле?

- Сложно быть человеком, - глухо произнес Герберт, - Не просто числом. Человеком... Сложно, вы понимаете, господин Клауз? Но мы ведь все еще люди? Я надеюсь...

И, произнеся эти слова, он замолчал. В этот раз, на долгое время.

- Герберт. Вы можете еще что-нибудь нам рассказать? - позвал его, Клауз, выдержав минуту паузы. Едва ли он сам мог определить, что ему именно теперь хотелось услышать от этого странного, можно даже сказать, нелепого в своей искренности человека. Не дождавшись ответа, оберарцт внимательно посмотрел Герберту в глаза, и понял, что тот просто перестал его замечать. Встав из-за стола, Клауз медленно прошелся по комнате. Постоял у окна, глядя на улицу, потом подошел к зеркалу, снова взглянув на собственное отражение. И увидев выражение собственных глаз, почувствовал, что приходит в дикий, неописуемый ужас. В собственном облике он увидел в сейчас такого же опустошенного духовно человека, каким сам Клауз полагал Герберта!

- Что скажите, господин оберарцт? - поинтересовался фон Тихсен, - Каков ваш диагноз?