Чистая книга: незаконченный роман

Старичок только покачал коротко остриженной, в белых иглах головой: больно уж Ваня всем своим видом – худенький, бледнолицый, с потупленным взором – не вязался с образом головореза.

– Не дивись, не дивись, Ефим Семенович, – ухмыльнулся Губин. – Он и не то еще умеет. – И вдруг не сказал, а пролаял: – 25 на 37 – сколько?

Ваня вздрогнул, даже покачнулся малость, но с ответом не замешкался: – 925.

– А 59 на 33?

– 1947.

Старичок, донельзя изумленный, потянулся к счетам, которые висели на стене.

Губин захохотал:

– Не трудись, не трудись, Ефим Семенович. Честно, без обмана работаем.

Но старичок все-таки снял счеты, раза два прикинул, а больше не пытался. Не успеть было: Самсон Павлович, войдя в раж, выкрикивал примеры как команды, и старичок, как завороженный, смотрел на Ваню, на его льняное лицо, на котором заметно начали проступать бисеринки пота. И Федосью от волнения за сына тоже обдавало жаром.

Самсон Павлович оборвал свою забаву так же внезапно, как и начал. И тогда старичок, по-прежнему не сводя с Вани своих ясных, но пытливых глаз, вдумчиво сказал:

– Дар божий. Дар божий, – и вдруг прослезился.

Материнское сердце в один миг повернулось к старичку.

– Не обидел, не обидел моего сына Господь, – сказала Федосья с легким поклоном. – Ну нету счастья, почтенный…

– Почтенный? Ха-ха-ха… Почтенный. Да ты разве не знаешь, кто перед тобой? Ванька, и ты не знаешь? Ну и ну. Да это же щепоткинская голова! Сам Необходим.

Мать и сын растерянно переглянулись. Кажется, гром сейчас прогрохочи над их головой, они и то бы так не удивились, как удивились тому, что сказал Самсон Павлович. Ведь этот самый Необходим, который у всей Ельчи на устах – кто? Главный приказчик всесильных купцов Щепоткиных, человек, который держит в своей голове все дела их дома: и торговлю, и пароходы (а их у Щепоткиных ни много ни мало – 15, целый флот), и лесозавод, и лесной промысел. Да как же такого воротилу, такого туза было признать в кротком, благообразном старичке, да к тому же еще одетом в простенькую синюю рубашку с плетеным пояском?

Федосья, однако, быстро справилась со своей растерянностью и сказала, заискивающе глядя на важного человека:

– Вот вы, Ефим Семенович, всем уездом заправляете…

– Ну, ну, ну…

– Помогите, куда парня пристроить. Где счет вести надоть. Уж он бы постарался, уж мы бы за вас век Бога молили…

Ефим Семенович поднялся, и куда девался старичок? Старик. И старик еще крепкий, и вовсе не из мелкой породы.

Он подошел к Ване, погладил его по светлой голове, затем достал из брючного кармана серебряный рубль.

– На-ко, возьми на дорогу. Каждый сам прокладывает себе дорогу, а я тебя буду помнить.

Самсон Павлович не захотел отставать – отвалил полтину и тут же кивком головы указал на дверь: хватит, мол, поговорили. Пора и совесть знать.

11

Все было теперь у Порохиных – хлеб, рыба треска, сахар. В общем, было что выставить на стол! А гостья затосковала.

– Махонечка, ты, может, занедюжила? – допытывалась Огнейка.

– Нет, нет! Что ты, девка. Чего мне деется.

– Дак чего все в окошечко поглядываешь?

– А на воробышей. Гли-ко, как они на весну-то галдят, развоевались.

Улыбнулась, обласкала Огнейку теплом своих летних глаз и быстро-быстро начала перебирать железные спицы – пестрые рукавички для Огнейки вязала.

В другой раз у старухи на щеку скатилась слеза.

– Ты чего опять, Махонюшка? Из-за чего расстроилась?

Застигнутая врасплох, Махонька начала выкручиваться, как ребенок: нет, нет, никакой слезы не было, это тебе поблазнило. И вдруг, тяжело вздохнув, сказала:

– На князя Владимира недовольна.

– На князя Владимира? – Огнейка посмотрела на мать, сидевшую за прялкой. – Какой это князь-то Владимир?

– Какой, какой! – рассердилась не на шутку Махонька. – Какой в стольном граде Киеве сидит?

– Дак ведь то, Махонюшка, сказка.

– А сказка не сказка, мне все едино. Никуда дороги не заказаны. А ко князю Владимиру я еще утром ноне наведалась, когда ты, матушка, спала. Вот.

Сидит, пирует который день – лыка не вяжет. Добрынюшка с Олешей Поповичем упились, честный старый богатырь Илья Муромец в подземелье посажен… О беда! А под Киевом сам собака Калин-царь с ордой. Видимо-невидимо войска нагнал. Ровно стена черная стоит. Пошла к царю Ивану, думаю, у его в белокаменных палатах душой отдохну. Какое там. Демрюковна-злыдня опоила, околдовала своим зельем.

Сын Иван: «Отец, отец, неладно делаешь, надоть думу думать». Дак тот распалился и сына нарушил.

Огнейка тихонько встала с лавки, подошла к матери, прявшей куделю возле печки, и, не сводя округленных глаз с всхлипывающей Махоньки, зашептала на ухо:

– Мама, она, кабыть, заговариваться стала, да?

Федосья промолчала. Да и что она могла сказать?