Чистая книга: незаконченный роман

Потом был восход солнца. Из розовой дали, вдогонку им, волнами накатывался монастырский звон, и под этот звон, как алые костры, начали вспыхивать острые вершины елей.

Карюха бежала ходко. Но Савва все погонял и погонял ее. Ему хотелось поспеть к началу работы.

– К избе не будем заезжать, – объявил он и вскоре с монастырки, широкой, хорошо уезженной дороги, свернул в сторону.

По этой росстани, похоже, ездили еще до метелей. Кобыла захрапела, забилась в снегу.

– А, мать тебя так, – зло выругался Савва. – Всегда вот так, когда торопишься.

Они соскочили с саней и тоже начали месить снег. И вот – чего боялся Савва, то и случилось. Подъехали к делянке, а там уже стучит топор.

Ефтя Дурынин, подрубавший сосну, заорал на весь лес:

– Чего рано? Не в пуховики копаневские залез?

– Я тебе покажу пуховики!

Ефтя что-то со смехом ответил, но тут с шумом, со свистом пошла сосна, и слова заглушило.

– А ты чего выстал как барин? Не знаешь, что в лесу делают? – Савва сорвал свою злость на брате, который, и глазами, и телом промерзлый, тянулся к огоньку, разложенному прямо в снегу, неподалеку от Ефти. – Заворачивай кобылу.

Ваня завернул, подвел Карюху к штабелю бревен. Крепкий, упрямый, Савва один, ловко орудуя слегой, выцепил бревно, навалил на сани.

Ваня тоже схватил слегу, но его помощь не потребовалась – подошел Ефтя. А Ефтя как медведь. Голыми красными руками облапил бревно и только крякнул, когда поднимал его.

В свою первую поездку с лесом Ваня отправился с подручным Ефти Пашкой Томиловым, который подъехал к штабелю как раз в ту минуту, когда Савва кончил затягивать веревками бревна.

– А я уж раз съездил! – похвастался Пашка и, совсем-совсем как его хозяин, захохотал.

С Пашкой Ваня сидел на одной парте в первом классе, и, кажется, не было урока, чтобы тот не скреб его тетрадку своим кошачьими глазищами. Зато в лесу Пашка чувствовал себя как рыба в воде.

– Хочешь, научу качаться на качелях? – спросил он, как только за поворотом скрылась делянка.

– А где качели? – Ваня посмотрел по сторонам.

– Балда! – Пашка выждал горбыля на дороге, вскочил на воз и, точно, закачался, как на качелях.

– А гвоздь сковать на ходу можешь? – Пашка опять вскочил на воз и, ухватившись руками за бревно, встал на голову. Встал и еще похлопал ногами, снег с валенок обил.

– Здорово, – сказал Ваня и впервые за многие-многие дни рассмеялся.

Все радовало, все нравилось ему: и это мартовское, слепящее глаза солнце, и этот нарядный сосновый бор, с которого уже сошел снег, и эта белая петлистая речка, по которой вышагивали синие тени каких-то сказочных, огромных лошадей и людей.

Мать, когда Савва объявил, что забирает его, Ваню, в лес, изменилась в лице, а Огнейка даже расплакалась: вот какое страшилище для всех этот лес.

А чего особенного? Разве он хоть раз был так счастлив в монастыре, как сейчас? Сидишь, скрипишь целый день перышком – ни повернись, ни дыхни, а тут…

Ваня сделал глубокий вдох и свистнул.

– Ха! – наморщил веснушчатый нос Пашка. – Затыкай уши. – Он ощерил редкозубый, с длинными клыками рот, выгнул язык, и свист раскатился по всему лесу.

Какую-то минуту шагали молча, потом неугомонный Пашка хлопнул Ваню по плечу.

– Давай в дурака играть.

– В дурака, на дороге?

– На возу! – Пашка достал из-за пазухи шубешки мятую, засаленную колоду карт.

– Не. За лошадями надо смотреть.

– Тю, нашел о чем горевать. Я иной раз всю дорогу от делянки до складов дрыхаю, а ты – за лошадями смотреть. Скажи лучше – струсил.

– Я струсил?

– А то я?

Ваня глянул на Карюху, ступисто вышагивающую вслед за Ефтиным Воронком, и колебания его кончились – первым запрыгнул на бревна.

Пашка играл в карты худо, не лучше, чем учился, и Ваня легко выиграл у него.

– Ничего, ничего, – утешал себя Пашка. – Я еще загну тебе салазки.

Но он и второй, и третий раз проиграл, и тут уж у него заходили ноздри.

– А я знаю, почему ты выигрываешь.

– Почему?

– Икоты знаешь.

– Че-го?

– Чего, чего. Из монастыря-то за что выгнали. Не знаем, что ли. На Федьку-келейника икоты хотел напустить.

Ваня не успел ударить Пашку, потому что в это время воз, переваливший за пригорок, вдруг остановился, и они оба полетели в снег.

Страшная догадка о какой-то непоправимой беде обожгла его, когда они еще барахтались в снегу, а потом, когда он вскочил на ноги, он с ужасом увидел, как Карюха, давясь и вылезая из хомута, оказалась на крупе…

16

Будут, будут в его жизни радости – судьба не обделит его испытаниями. Но с чем, с каким счастьем, с какой радостью сравнить то, что он пережил тогда, пятнадцатилетним парнишкой, на лесной дороге у Вонги?

Присев на корточки, он кропил своей слезой мокрую от растаявшего снега морду Карюхи, гладил ее теплые мягкие губы, всматривался в ее огромный выпуклый глаз, налитый лошадиной печалью и тоской, и умолял, заклинал ее: встань. Встань ради самой себя, ради ихней семьи, ради него, Вани.

И Карюха встала. Сама. Без всякого понукания.