Чистая любовь

На следующий день на винокурне между нами закрепилось что-то вроде дружбы. Мэллори серьезно отнеслась к обучению и настояла на том, чтобы начать его сначала. Она отправилась со мной на индивидуальную экскурсию, во время которой я показал все самое интересное, что обычно мы демонстрировали гостям, а потом Мэллори согласилась снова меня сопровождать. На протяжении недели она следовала за мной по пятам, держась сзади и делая пометки. К пятнице иногда она вклинивалась, рассказывая нашим гостям коротенькие истории о дедушке или отце, которые мне не были известны.

И мы поладили.

Больше не было той воинственной девушки, которая словно была одержима идеей испортить мне все ее обучение. Ее заменила девушка, готовая учиться, готовая ладить со всеми и добиваться успеха. Уж не знаю, почему она передумала: из-за того, как нас пропесочил Мак, как набросился на нее отец или, возможно, – просто возможно – она и правда чувствовала вину из-за случившегося и хотела ее загладить. Какой бы ни была причина, мы с Мэллори Скутер наконец поладили, и все встало на свои места, о чем я даже уже и не мечтал.

Проблема заключалась в том, что чем больше времени я с ней проводил, чем больше она забывала о ненависти ко мне и проникалась терпимостью, тем сильнее я хотел находиться с ней рядом.

Я понял, что придумываю предлог, чтобы пообедать с ней, хотя каждый день записывал ее на ланч с новым коллегой, помогая освоиться на винокурне. Отчего-то я каждый раз оказывался с ними за одним столиком и вмешивался в их разговор в надежде с ней пообщаться. Мэллори всегда сопровождала меня на моих экскурсиях, хотя я легко мог перепоручить ее другим гидам, а после завершения я всегда находил повод задержать ее у себя в кабинете.

А теперь она вторгалась в мои мысли и после рабочего дня.

Я не мог перестать думать о ее студии, о том, что она заключила с отцом какую-то сделку, о чем, похоже, не особо хотела говорить. Меня мучило любопытство, уж не потому ли она работала на винокурне – может, он согласился купить ей студию в качестве бартера. Одно противоречило другому, но я знал, что Патрик много лет хотел, чтобы Мэллори стала частью семейного наследия, а она постоянно этого избегала.

Возможно, он воспользовался своей властью.

Я хотел узнать больше, хотел узнать, что она решила не рассказывать мне в тот вечер. А еще хотел увидеть ее работы – рисунки, фотографии, керамические изделия, которые она сотворила своими руками. Порой Мэллори заходила на винокурню с краской на джинсах или с капельками глины на щеке, и мне до ужаса было интересно, что она сотворила, что ее вдохновляло, что она воплотила в жизнь.

Я хотел ее ненавидеть. И, думаю, смог бы, если бы оставил все как есть после того дня, когда она нас подставила. Но нет, Мэллори извинилась, пригласила меня на прогулку и напомнила, почему я всегда чувствовал, что меня к ней тянет.

Мэллори Скутер не похожа ни на одну из знакомых мне женщин, и я не мог выкинуть ее из головы.

Я вздохнул, поняв, что снова витаю в облаках, и пропустил ту часть фильма, которую перематывал уже дважды, поскольку не мог сосредоточиться. Я недовольно выключил телевизор, оперся локтями о колени и оглядел свою небольшую гостиную.

Дом у меня был небольшим, но идеальным. Я полюбил минималистский образ жизни сразу же, как переехал от мамы, и выбрал старый фермерский домик на северо-востоке города, построенный в конце девятнадцатого века. До мамы езды было примерно минут пять, а потому я мог быстро добраться и до нее, и до города, но притом жил в тишине и покое.

Переехав, я постарался сохранить деревянный домик таким, какой он был. Все, что он вмещал в себя, имело свое предназначение, и тут не было ничего лишнего: ни декора, ни дорогих ковров, ни растений, ни произведений искусства, ни мебели, которая служила бы больше чем одному или двум людям. Мой дом был создан не для развлечений, а для жизни.

Книги нашли пристанище на двух полках, которые я приколотил у стены, где находилось самое большое окно, откуда открывался чудесный вид на мой дворик и машины, проезжающие по длинной грунтовой дороге. Еще тут был телевизор, двухместный диван, где сейчас я и сидел, кофейный столик, который мы с папой сколотили в лагере на дне отца и сына.

На стене у входной двери висело несколько семейных фотографий, а между кухней и гостиной стоял небольшой обеденный стол, где могли разместиться максимум четыре человека. Кухня тоже была маленькой – со старой бытовой техникой, которая уже с трудом справлялась со своей задачей. Я знал, что скоро придется ее обновить, но оттягивал до последнего. В спальне стояла обычная кровать с пружинным матрасом и тумбочка, где всегда лежали книги, которые я читал перед сном.

Здесь не было ни занавесок, ни украшений, ни излишеств. Просто дом – место для житья.

И здесь всегда царила чистота.

Меня всю жизнь обвиняли в чистоплюйстве, и чаще всего братья. Но я не осознавал своей потребности все держать в порядке, пока не съехал из отчего дома. У мамы у меня не было права выбора в предметах интерьера, кроме своей спальни.

Но здесь все было моим.