Чистая речка

Сейчас Песцов заорал, Веселухин, естественно, ответил матом, Георгий Андреевич стал его ругать и велел отжиматься сорок раз на кулачках, Паша лег на пол, отжался раз семь, потом встал, выругался так, что кто-то даже ойкнул, и ушел из зала. Выходя, он показал мне неприличный жест. Вот дурак, другого слова у меня нет.

Когда мы во дворе ждали автобуса после шестого урока, я стояла с Любой, у которой было пять уроков, но едем мы все вместе, когда отучатся старшие. Мимо проходила Серафима, спеша, наклонив на один бок голову, и в своем летучем пальто была похожа на большую встревоженную красную птицу. Бывают же красные птицы где-то в тропических странах! Она шла не глядя ни на кого, и я окликнула ее:

– Серафима Олеговна!

Серафима резко обернулась, поискала меня глазами среди наших, толпившихся у крыльца школы, нашла, кивком спросила: «Что?»

– Спасибо! – крикнула я ей, сама не знаю почему.

Серафима машинально кивнула, пошла дальше, а потом все-таки остановилась, вернулась, подошла ко мне.

– За что? – спросила она, слегка прищуриваясь. Не люблю, когда она так смотрит, как будто хочет заглянуть острым взглядом куда-то поглубже, где есть те ответы, которых я сама не знаю.

Я пожала плечами. Серафима махнула рукой, развернулась и потопала своей дорогой, тяжело и быстро ступая.

Я и правда не была уверена, за что я поблагодарила Серафиму. По своему обыкновению, наверно. Я ведь понимала – всё, что она сегодня говорила, было не оттого, что она меня не любит или презирает, а как раз наоборот. Даже самые ее резкие слова. Вот как я ругаю Любу за то, что она не хочет со мной бегать, никак не может встать рано, или за плохие слова, или за то, что она съедает сразу все конфеты, когда нам их раздают. Сколько дадут, столько и съест. Пять так пять, пятнадцать – Люба и пятнадцать съест, пока не вздуется живот и не заболят зубы. И я ее ругаю, потому что хочу, чтобы у нее не болел живот, чтобы она умела себя остановить, и чтобы она не ругалась матом, как делают большинство из наших, считая это нормой. Некоторые по-другому и говорить не могут. Им лучше молчать, даже на уроках. Или говорить очень медленно, иначе мат вылетает как присказка, как вводное слово.

– Это твоя учительница, да? – спросила Люба.

– Да, математичка и классная.

– Очень страшная и добрая, – сказала Люба.

Страшная – да, а вот добрая… Не знаю. Я пока не решила, что такое добрая. То, что мама и Надежда Сергеевна были добрые, – это точно. Но бывают, наверно, и какие-то другие виды доброты. Доброта в виде Серафимы, наливающейся кровью, кричащей так, что звенят на полке металлические детали разных физических приборов, а она яростно капает себе корвалол еще на первом уроке. Кажется, Серафим в переводе с древнегреческого – это ангел. Как раз такой являлся Лермонтову, мы недавно читали – к нему прилетел шестикрылый ангел. Я все пыталась его нарисовать, но не смогла, не поняла, откуда другие четыре крыла растут.

Но бывали же ангелы с огненными мечами? Я читала в Ветхом Завете. Пришли, удивились, как плохо и неправильно живут люди, и сожгли весь город. Так и наша Серафима. Огненный ангел. Интересно, если ей сказать об этом или нарисовать на Новый год такую открытку, изобразить ее с крыльями и огненным мечом – она обидится?

И стоит ли рисовать ангелу бакенбарды – вечные Серафимины выстриженные и контрастно выкрашенные треугольнички на щеках? Лерка, у которой Серафима тоже ведет алгебру и остальные предметы, говорит, что видела у нее под этими бакенбардами шрамы, значит, Серафима делает подтяжки. Странно, если у нее с подтяжками такое лицо, довольно неровное и даже оплывшее, особенно по утрам, то какое же оно было бы без подтяжек? Но я Лерке не верю. Если и есть шрамы, то от чего-то другого, хотя мне кажется, Лерка, как обычно, врет, а Серафиме просто нравится такая необычная стрижка.

Когда подъехал автобус, откуда ни возьмись, появился и Паша. Я порадовалась, что он не застрял в поселке, где ему делать совершенно нечего, кроме как пить, если у него есть деньги, или, не дай бог, воровать, поскольку деньгам у него взяться неоткуда.

Со вчерашнего дня, когда я поцеловала его в лесу, прошла целая вечность. Сейчас я бы не стала с ним целоваться. Я смотрела на него на физкультуре и не понимала, как мне раньше казалось, что у него хорошая ловкая фигура. Высокий, слишком худой, центра тяжести еще нет, ноги тощие и голые, как у страуса. Когда ноги слишком мохнатые, как у Гоши, например, это тоже не очень. Как будто верх от человека, а низ – от обезьяны. Раньше мальчики ходили в трениках, и я как-то не обращала внимания, какие у них ноги. Но этой осенью среди присланных вещей были короткие спортивные штаны. Они почему-то очень понравились нашим старшим, и они в них вырядились, думая, наверно, что они похожи на знаменитых футболистов в таком виде. Но они в коротких штанах еще больше похожи на придурков, чем в обычных джинсах или даже растянутых трениках.

В автобусе Паша сел не рядом, но так, чтобы меня видеть. Со мной рядом сидела Люба. Я повернулась к нему:

– Ты в порядке?