Читаем Чисто британское убийство. Удивительная история национальной одержимости полностью

The Times посвятила этой истории не менее 72 статей, включая репортажи из зала суда, где особенно занимало всех необычное, совсем не женское поведение Марии. Помимо убийства она совершила кражу, вдобавок обманув еще и мужа. Кроме того, в вину ей ставили целый ряд «преступлений», нарушавших не закон, но правила благопристойности. Присутствовавших в зале неприятно поразили ее холодная сдержанность и железное самообладание. «Она сидела неподвижно, точно статуя, и за весь день, кажется, ни разу не взглянула в сторону мужа». Такое поведение всех шокировало. «Она не выказала ни единой эмоции», – констатировали наблюдатели.

А затем был вынесен приговор. От положенного по закону права обратиться к суду с последним словом Фредерик Мэннинг отказался. Зато Мария с жадностью ухватилась за эту возможность и разразилась яростной речью, полной обличений британской судебной системы вообще, данного судьи в частности, а заодно и всех британцев. Ее эффектное платье, «черное или темное, с высоким, туго обтягивающим шею воротником, довершало впечатление присущей этой женщине пугающей силы и властности. Ее называли Иезавелью и бермондсийской леди Макбет». В довершение всего Марию, жившую с двумя мужчинами одновременно, сочли сексуально распущенной. Адвокат ее мужа, выступая на процессе, подвел итог: «История учит нас, что женщина по природе своей легче достигает высоких степеней нравственности, нежели мужчина, но уж если она предается пороку, то и падение ее бывает более глубоким, чем у представителей нашего пола».

В эпоху королевы Виктории респектабельность, правила приличия и нравственная чистота ставились во главу угла, а Мария Мэннинг разом нарушила все нормы.

* * *

Казнь обоих Мэннингов на крыше тюрьмы на Хорсмонгер-Лейн явилась одним из самых жадно предвкушаемых событий XIX века. За три дня до установленной даты окрестные улицы расчистили и огородили в ожидании толпы, которая, по подсчетам, достигала 30 тысяч человек. Порядок обеспечивали 500 полицейских.

Публичная казнь через повешение имела черты, сходные с представлением трагедии в театре. И тут и там царило многолюдье, в толпе шныряли разносчики еды и напитков и были предусмотрены особые места для зрителей, способных их оплатить. Владельцы домов вблизи тюрьмы не только продавали места в окнах с видом на виселицу, но и сооружали специальные высокие помосты перед своими домами, чтобы было где разместиться зрителям. В тогдашних описаниях этого события особо подчеркивается сомнительный и простонародный состав этого сборища. На самом деле комментаторы вежливо умалчивали о том, что на казни присутствовало множество представителей среднего класса и даже аристократии.

Продавцы газет кричали, предлагая листки с известиями о предстоящей казни, как если бы то были театральные программки[12]. Потом толпа с программками в руках застывала в ожидании, и все дальнейшее шло по привычному, раз и навсегда установленному сценарию. Вначале – торжественное восхождение осужденного на помост и его (либо ее) последняя речь, полная трогательного и горестного раскаяния и сожаления. Далее, с приближением конца, напряжение нарастало, а толпа прикидывала, с первой ли попытки удастся вздернуть преступника. Развязкой служили страшные судороги повешенного.

В театральной своей роли Мария Мэннинг зрителей не разочаровала, до самого конца не по-женски сохраняя вид самоуверенный и презрительно-гордый. Сообщалось (вправду или не очень), что она настояла на выдаче ей для последнего туалета новых шелковых чулок и «к роковой развязке шла бестрепетно, твердым шагом», в то время как мужа ее тащили двое тюремщиков, поскольку «был он слаб и ноги ему отказывали».

Казнь Марии у многих присутствующих оставила о себе долгую память. Чарльз Диккенс писал, что тело ее, «красивое, нарядно одетое, было так ловко затянуто в корсет, что сохраняло благообразие даже в петле, медленно и плавно качаясь из стороны в сторону». Она продолжила свою жизнь в общественном сознании, превратившись в горничную-убийцу Ортанз – персонаж диккенсовского «Холодного дома».

Как и Мария, Ортанз у Диккенса обладает характером неприятным, вздорным и раздражительным и помогает юрисконсульту мистеру Талкингхорну раскрыть секреты ее хозяйки леди Дедлок. «Не знаю, чего хочет мадемуазель Ортанз, с ума она сошла, что ли?» – констатирует Талкингхорн. Когда он отказывается от услуг Ортанз и та остается без работы, она стреляет в него и пытается свалить убийство на леди Дедлок.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Эра Меркурия
Эра Меркурия

«Современная эра - еврейская эра, а двадцатый век - еврейский век», утверждает автор. Книга известного историка, профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина объясняет причины поразительного успеха и уникальной уязвимости евреев в современном мире; рассматривает марксизм и фрейдизм как попытки решения еврейского вопроса; анализирует превращение геноцида евреев во всемирный символ абсолютного зла; прослеживает историю еврейской революции в недрах революции русской и описывает три паломничества, последовавших за распадом российской черты оседлости и олицетворяющих три пути развития современного общества: в Соединенные Штаты, оплот бескомпромиссного либерализма; в Палестину, Землю Обетованную радикального национализма; в города СССР, свободные и от либерализма, и от племенной исключительности. Значительная часть книги посвящена советскому выбору - выбору, который начался с наибольшего успеха и обернулся наибольшим разочарованием.Эксцентричная книга, которая приводит в восхищение и порой в сладостную ярость... Почти на каждой странице — поразительные факты и интерпретации... Книга Слёзкина — одна из самых оригинальных и интеллектуально провоцирующих книг о еврейской культуре за многие годы.Publishers WeeklyНайти бесстрашную, оригинальную, крупномасштабную историческую работу в наш век узкой специализации - не просто замечательное событие. Это почти сенсация. Именно такова книга профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина...Los Angeles TimesВажная, провоцирующая и блестящая книга... Она поражает невероятной эрудицией, литературным изяществом и, самое главное, большими идеями.The Jewish Journal (Los Angeles)

Юрий Львович Слёзкин

Культурология