Чисто британское убийство. Удивительная история национальной одержимости

У Стивенсона это происходит так: «Тотчас я почувствовал мучительную боль, ломоту в костях, тягостную дурноту и такой ужас, какого человеку не дано испытать ни в час рождения, ни в час смерти. Затем эта агония внезапно прекратилась, и я пришел в себя, словно после тяжелой болезни. Все мои ощущения как-то переменились, стали новыми, а потому неописуемо сладостными».

Вот что предстояло передать Ричарду Мэнсфилду – а он был актером опытным и исключительно мастеровитым. Начинал он с участия в комических операх Гилберта и Салливана, а позднее прославился ролями шекспировского репертуара. На смерть Мэнсфилда The New York Times отозвалась, назвав его «величайшим актером своего времени и одним из великой когорты актеров на все времена».

Роль доктора Джекила – мистера Хайда принесла Мэнсфилду известность. The Daily Telegraph писала «о нервных импульсах», которыми он как током пронзал зрителей, погружая их в безмолвное оцепенение, – верный признак абсолютного владения залом» (следует к тому же учесть, что тогдашним зрителям не свойственно было в приличном и торжественном молчании внимать происходящему на сцене, как это принято теперь). «Мистер Мэнсфилд, – продолжал рецензент, – едва выйдя на сцену, покоряет зал замечательной мощью и проникновенной тонкостью своего таланта».

Как достигал Мэнсфилд столь полного преображения из Хайда в Джекила? Высказывалось множество гипотез и по поводу грима, которым он пользовался, и насчет скрытых люков и эффектов потайной подсветки. «Каждый строил свои предположения, пытаясь раскрыть секрет трансформации, которую все наблюдали, не веря собственным глазам», – утверждалось в некрологе. «В чем только не обвиняли его, и что кислотами какими-то пользуется, и фосфором, и бог весть еще какими химикалиями». Какой-то свидетель с пеной у рта доказывал, что «все очень просто, и дело якобы всего лишь в резиновом костюме, который актер то надувает, то не без облегчения выпускает из него воздух».

Мэнсфилд отказывался раскрывать секреты своей профессии, в чем его трудно упрекнуть, но, судя по всему, никакие хитрые приспособления в трансформации образа не участвовали, а использовал он лишь собственное тело. Известную помощь оказывал ему и гремящий оркестр, и осветительные приборы: когда он был Хайдом, его подсвечивали снизу, чтобы глазницы выглядели темнее и глубже. Когда же он перевоплощался в доктора Джекила, свет, падавший сверху, подчеркивал его достоинства, и перед зрителями представал моложавый красавец, каким и подобает выглядеть в спектакле исполнителю главной роли. (Впрочем, большинству критиков больше приходился по вкусу Мэнсфилд в обличье порочного извращенца Хайда, образ доктора Джекила они находили слишком прозаически-скучным и прямолинейным.) Но, конечно, самый сильный эффект производила игра самого актера. Глотая чудодейственное снадобье, Мэнсфилд поворачивался спиной к залу; он извивался всем телом, показывая, как трудно ему дается глоток. По завершении преображения он поворачивал лицо к публике – и это вновь был милый и улыбающийся доктор. The Evening Standard описывала, как это происходило: «Хилый, скрюченный злодей глотает лекарство, и фигура его распрямляется, теперь он кажется даже выше ростом, крупнее; он проводит руками по лицу, отнимает ладони, и вот он, доктор Джекил собственной персоной. Потрясают полнота перевоплощения и скорость, с которой оно происходит».

Манера игры Мэнсфилда была театрально напыщенной, преувеличенной – только так две тысячи зрителей могли рассмотреть, что делает на сцене актер, – и они восторгались, в равной мере ужасаясь увиденному.

Да, спектакль был замечательный, публику он потрясал отчасти потому, что ранее ей не доводилось видеть что-либо подобное. На зрителей он оказывал воздействие столь глубокое, что последствия могли быть даже опасными. Вот что писал один из журналистов: