Чистота сердечных сокращений

Всё чаще он замечал - общение становилось ей в тягость. Действительно, скучный, зацикленный на работе, равнодушный к развлечениям - сидеть бы в обнимку на диване. Предложения сходить в кино или почитать вслух не вызывали у неё особого энтузиазма - почти всегда отказывалась. Оживлялась, когда собирались на дачу.

В этот день она радовалась как ребёнок, которого ведут в зоопарк, болтала без умолку, поторапливала его. Он видел в её глазах настоящую благодарность, что бывало редко.

Варваре и вправду было здесь хорошо. Старый уютный дом. Сосны до неба. Под их ровный покойный шум так крепко спится. В их спальне, на втором этаже, огромная деревянная кровать. Мама, по-молодому смущаясь, призналась как-то, что на ней родился их сын...

Его старики добрые, улыбчивые, внимательные, деликатные. С досужими разговорами не лезут.

- Приезжайте почаще, - улыбался в усы отец, провожая их до калитки. Мать передавала сыну сумку с яблоками, и они, оглядываясь, возвращались по тропинке в дом.

В электричке Варвара молчала и, глядя в окно, загадочно улыбалась. Дома спешила за машинку – приходило что-то новое... Стихов своих не показывала – похоже, не всё получалось, как хотела.

Поэтому, по другим ли причинам, настроение Варвары оставалось неровным.

Ей не давали покоя какие-то ирреальные картины, приходящие к ней въявь. Может быть, видения из её прошлых жизней… Иногда ему казалось, что она их выдумывает, играя. Так дети в ночной тьме рассказывают придуманные страсти…

- Помнишь? – горячо шептала она: напрягайся, будоражь воображение. – Помнишь, мы с тобой овец пасли в горах? Сидели, укрывшись пастушьей буркой?.. Солнце, красное-красное, показало краешек и – за горы… Ты в папахе, с ружьём – вспомнил? Собаки-волкодавы спят у костра. Вино в бурдюке, сулугуни, лепёшки… - Интонации всё требовательней. – Ну, вспомнил?

- А-а! В Кахетии! Какие там груши были…

Молчание... И твёрдо, отчётливо:

- Ты очень добрый… Но очень скучный и... тупой.

В конце сентября позвонил друг Вероники Антоновны: мать в больнице, чрезвычайно плоха…

На вокзале Варвара была очень возбуждена, беспрерывно наставляла, будто уезжала на год:

- Не забывай Пирату чистить уши. Мазь в холодильнике. Пятнадцатого - к ветеринару. – А на лице тень отчуждения – «с глаз долой»… Тревоги за мать нет и в помине.

- Ну, пока. Позвоню завтра вечером.

«Жизнь не обманешь, - ловил он себя на мысли, возвращаясь домой, - подстелишь в одном месте, она тебя – хвать! – в другом… И мордой об асфальт…»

Прошло три дня без звонка. Четыре… Ночью залаял Пират. Он подошёл к двери – никого… Вдруг обожгло:

- Надо было с ней…

...На кровати в углу палаты – жёлтая лысая старушонка в платочке, из-под которого с ненавистью смотрят бесцветные глаза. В ногах – полноватый, с потными прядями, блондин. Рядом с ним, спиной к двери, Варвара.

- Опаздываем, Валерик.

Обернувшись, увидела вошедшего в палату Владимира.

- Ну, какого … прискакал? У-до-сто-ве-рить-ся? Дуй на ... отсюда! - и по-свойски прихватив блондина под руку, потянула к выходу:

- Опаздываем, Валерик…- На ней – вечернее платье, халат внакидку.

Старушка прикрыла веки.

В Москву Варвара вернулась к ноябрьским. Под неумолчный скулёж Пирата она прошла в кабинет и обессилено опустилась в кресло:

- Сходи за водкой. Мамочку помянем – сорок дней сегодня… А вы, господа, располагайтесь. Шинели – на вешалку… - она уронила голову и зарыдала.

Сослуживцы в нерешительности топтались в прихожей.

***

Варвара не писала теперь ни платков, ни стихов...

Смерть матери, приговор питерских врачей в отношении себя - «детей не будет». Да ещё беда - сдох верный Пират...

С утешениями зачастила Капитолина. Начинали с утра. К его возвращению добирались до «светлой памяти» уже не важно кого... Всех!

А он всё болезненнее прислушивался к себе: грызла обида за блондина. Раньше прощал легко. Теперь же силы любви и доброты истощились, а без них – какой смысл... И так всё превратилось в банальную бытовую привычку с привкусом водки. И эта горькая новость: детей не будет...

Он лежал, измученный бессонницей. Вдруг услышал шаги её босых ног. Она юркнула к нему под одеяло. Покурили от одной...

- Ну, что? Мучаешься? «Мы в ответе за тех, кого приручили?..» – заговорила она, свободная от терзаний слабодушия. – Не ты меня приручил, а я тебя. Вот, милый, в чём суть. Я тебе просто не по зубам. Так что успокойся, заведи себе… козочку серенькую и живи. Выплыву без тебя. Свободен! Спасибо за всё.

«Свобода… – думал он в смятении. - Сделала прививку и отпустила в божий свет: свободен…»

...По бульвару в снежной каше перемещались люди, собаки. Среди деревьев чернели скамейки. В перевёрнутый бинокль всё казалось крохотным, жалким. А сам бульвар - узенькой, бесконечной тропинкой. В одном направлении...

В последующей жизни ему уже не случалось проявлять в отношениях столько великодушия и мужского благородства, будто не были они больше его сутью. И такого поклонения, безмерного, безоглядного, когда за счастье почитаешь собственную вторичность, ладный подыгрыш…