Чистые руки

Однако, пожалуй, самую сильную гордость вызывали мнения о его популяризирующих науку статьях. Конечно, когда первые три буквы вашей фамилии превращаются в суффикс для латинского названия насекомых, которых вы открыли и впервые описали, это кажется забавным первые пару-тройку раз — довольно скоро вы перестаете обращать внимание на подобную банальность. Но если вашу прозу хвалят так же, как и ваш талант наблюдателя, подобные отзывы еще долго будут тешить ваше самолюбие. Антельм хранит письма, пересланные издателем, в которых содержатся строки вроде: «от ваших рассказов дух захватывает», «я с нетерпением жду каждую вашу статью», «мне кажется, будто я сама стала добычей перепончатокрылых, что меня парализовали и съели живьем», «я до сих пор дрожу»! С самых первых публикаций комплименты ливнем обрушивались на Антельма со всех сторон: от детей, стариков, мечтательных дам и юнцов, которые тоже сгорали от желания посвятить жизнь Науке и донести ее истины до широкой публики. От настоящих писателей, единогласно признающих в Антельме мастера пера, точного в описании, могущественного в выражениях, одновременно трепещущего от обожания природного гения и готового без зазрений совести вырвать его секреты, охраняемые с Творения.

Однако мы знаем, что от тщеславия глупеют, и Антельм тому пример. Если отбросить все восхитительные особенности, язык, на котором изложены его научные труды, — наш. Однако Антельм разговаривает на нем изредка. Его родной диалект — провансальский, именно на нем ученый изъясняется каждый день и не собирается отказываться от этой привычки. А как иначе его поймут деревенские мальчишки, для которых французский — это язык школы, абсолютно бесполезный, если вдруг нужно рассказать о животных, обитающих в этих краях, об увиденных птицах, о добыче и урожае, о жизни за пределами книг? Даже учитель, наказывающий учеников за разговоры на диалекте, не брезгует провансальским, едва только выйдет из школы. Язык этих страниц понятен Антельму: он на нем пишет, он изучил его, как и латынь, однако ученый с ним не родился.

Антельм обожает Лафонтена, самого французского среди поэтов, однако не может не терять самообладания, обнаружив в некоторых баснях, что великий писатель был лишен его, Антельма, дара Неподражаемого Наблюдателя… Ученый не стесняясь обращается к Лафонтену, наверное стремясь вогнать в краску уже лежащего в могиле баснописца. Антельм возражает: в стрекозах нет и капли легкомысленной праздности, а муравьи отнюдь не скряги.

Он-то точно знает, кто такая стрекоза и на каком восхитительном языке она поет — на том же, что гуляет в их краях. Говорят, диалекты полны невежества, лучше обратиться к наречиям греческих и римских богов, которые так и не отдали первенства, а лишь спрятались за образами и звуками его друга Федерика Мистраля, первого из фелибров[3]. Тогда Антельм пробует невозможное: перевести эту поэзию ветра и света на общепринятые идиомы.

Результат ему нравится. Скромность не входит в число его первостепенных качеств, и, без лишнего хвастовства, Антельм — неподражаемый наблюдатель, он как никто понимает всех, кто копошится у наших ног или летает над головами, так что и в области рифм и строф тоже неплохо справляется.

«Осмелюсь ли я вставить эти незаурядные рассуждения о стихосложении в свои небольшие труды о популяризации науки, которые приносят мне мировую славу?»

Он осмеливается.

Но в тот момент, когда нужно отправить рукопись новой статьи в печать, Антельма вдруг охватывает сомнение, что случается крайне редко. В конце концов, поэзия не является его специализацией. Тогда перед французским переводом «Стрекозы» он добавляет пару строк, которые приписывают это переложение с провансальского «одному другу», о чьих талантах Антельм отзывается с большой теплотой.

Святая простота!

Отвага. Бессилие

Однажды мальчишка решился. И отправился к ней. К Колдунье.

Это случилось под конец летних каникул. Поначалу он шел быстро, но потом все медленнее и медленнее: чем больше слабела его решительность, тем сильнее билось сердце.

Заметив дом издалека, он едва не бросил эту затею. Парень представлял себе уродливую хижину посреди поляны, над которой в любое время года витал туман. Но нет. Этот дом стоял неподалеку от хутора и, казалось, даже являлся его частью. За пять минут Колдунья могла раздобыть молоко и сыр с фермы по соседству (может, даже под угрозой проклятия).

Мальчик инстинктивно, не отдавая себе отчета, снял очки, словно этим невинным жестом пытался вернуть расплывчатую картинку в ужасающую ясность действительности, будто стремился превратиться в ребенка, которым был ранее, и оказаться вне досягаемости.