Читая Тэффи

«Мне снился сон безумный и прекрасный, – читала она нарочито монотонно, – как будто я поверила тебе. И жизнь звала настойчиво и страстно меня к труду, свободе и борьбе…

Маша слушала закрыв глаза.

«Проснулась я, сомненье навевая осенний день глядел в мое окно. И дождь шумел по крыше, напевая, что жизнь прошла и что мечтать смешно»…

– Ну, вот, – закрыла тетрадку. – Что скажешь?

– Я плохой критик, Надя, – сестра сладко зевнула. – Давай чайку попьем, а?

– Нет уж, пожалуйста!

– Ты собираешься это напечатать?

– Не знаю, пока не решила.

– Не делай этого.

Мягко, снисходительно, как малому ребенку.

– Что? Так плохо?

– Не в этом дело, Надюша. Сама посуди. Есть поэтесса Лохвицкая. Вдруг является еще одна, тоже Лохвицкая. Смеху не оберешься. Станут язвить, что мы пишем друг за дружку, твои стихи приписывать мне, мои тебе. Цирковые гимнастки на проволоке Дунькины-Варшавские…

Слушать было невыносимо.

– Дунькины-Варшавские в самом деле смешно, – она поднялась с кресла, спрятала листок в сумочку. – Успокойся, пожалуйста, я не собираюсь быть тебе помехой. Писание стихов для меня такая же забава как разгадывание крестословиц.

– И прекрасно. Пиши для себя. Может быть, когда-нибудь в будущем, когда я состарюсь…

– Извини, – перебила она ее, – мне надо идти. Мы с подругой сегодня идем в концерт.

– Посидела бы, – Маша нежно гладила себя по животику. – Муж звонил, скоро придет. Поужинаем, поиграем в четыре руки. Ты же любишь.

– В другой раз, хорошо? – направилась она к двери. – Поцелуй за меня на ночь своих малюток.

Избранник

Никогда бы себе в этом не призналась, это поселилось в глубинах сознания: превзойти сестру. Во всем. Та проговорилась однажды, что инженера своего по-настоящему не любит.

– Это у нас, у девушек, порог, через который надо переступить. Иначе не войти в жизнь.

«У меня будет по-другому, – решила она твердо. Любовь, испепеляющая страсть. Заслужила. Смеюсь по-русалочьи, хороша собой».

В гимназии у нее было немало поклонников. Писали любовные письма, умоляли о свидании – все было не то, чувства ее оставались нетронутыми. Дома вертясь у зеркала весело напевала: «Это вовсе не секрет, не секрет, не секрет, я прекрасна, спору нет, спору нет, спору нет!»

Избранник ее будет похож на князя Болконского. Брюнет, мужественный, стройный, возможно, военный. «В ваших руках, Надин, моя жизнь (стоя на коленях). Жду покорно приговора». – «Встаньте, князь, я согласна»…

Вышло как и не думала.

Осенью умер от чахотки двоюродный брат Георгий, они всей семьей поехали в Тихвин. Во время отпевания в заполненном людьми соборе обратила внимание: с нее не сводит глаз рослый красавец с роскошными усами. После погребения шли толпой по дорожке к воротам, он ее нагнал.

– Владислав Бучинский, – вежливо поклонился. – Давний почитатель вашего батюшки. Слушал его лекции по уголовному праву.

Она вскинула на него взгляд:

– Надежда.

Люди рассаживались по коляскам, матушка махала ей рукой.

– Извините, меня зовут.

Во время поминок он сидел за столом наискосок от нее, взглядывал поминутно. Она от волнения глотала без разбора приторную кутью, блины, куски рыбного пирога. Колотилось гулко сердце, мысли мешались. Отодвинула кресло, вылетела на веранду.

За спиной послышались шаги.

– Надежда Александровна…

Он был выше ее на голову. Глухо застегнутый темный сюртук, вьющиеся волосы.

– Я сейчас уеду, – протянул сложенный листок, – прочтите, когда вернетесь домой.

Вышел поклонившись.

В катившем почтовым трактом среди густого леса тесном омнибусе заполненном пассажирами она прочла короткую записку:

«Я полюбил Вас с прошлого Вашего приезда, когда Вы гостили с сестрами у тетушки Елизаветы Тимофеевны. Мне тридцать лет, по Вашему представлению, наверное, старик, я ни на что не надеюсь. Единственная просьба – откликнитесь. Я живу по адресу: Новгородская губерния, Тихвин, Богородицкая улица, дом купца Воротникова».

Ответ она начала писать еще в дороге.

«Уважаемый господин Бучинский!»… Не годится, лучше без обращения… «Не знаю, что Вам сказать»… Глупо… «Я в смятении, все случилось так внезапно»…

Всю осень они переписывались, два, три письма в день с каждой стороны. В доме был переполох, матушка пила лавровишневые капли от нервов, тетушка Александра Александровна говорила басом: «Только что институт кончила и сразу замуж, молодчина!», другая тетушка, Александра Давыдовна, высказалась наедине так: «Он, в общем, кажется, дурак. Если при этом дворянского рода и с деньгами, так чего же тебе еще?»

Он просил новых фотографий, присылал подарки. Жить на расстоянии друг от друга становилось невыносимо, под Новый год он приехал просить ее руки.

Увидев его в окно вылезающим из саней она кинулась в переднюю.

– Надежда Александровна… – сжимал ей нервно ладони. В морозной шубе нараспашку, взволнованный, прекрасный.

– Да, да, идите, – отступила она к стенке, – матушка в будуаре.

«Не даст согласия, убежим, – решила. – Сегодня же!»

Стояла в своей комнате у подоконника, считала минуты.

Дверь отворилась, показалась мать с иконой в руках, он следом. У нее подкосились ноги…