ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский

И в десятке примеров мы видим в нашей литературе это, обычное для еврейской посредственности, отсутствие своей собственной физиономии, своего «я», отсутствие искренности и, как возмещение этого, грубое сгущение красок, это ловкое скрадывание чужого, приспособление его на все вкусы. Какие бы вы ни читали еврейские произведения, всегда у вас будет чувство, что это не личное отношение, не личное мировоззрение автора, что манера изображения не наиболее мила ему, потому что его «я» выливается только в нее, что вы уже через кого-то другого, раньше, познакомились с этой манерой, что он, автор, пользуется ей только потому, что у него нет своей манеры, потому, что ее любят, что она модна. (К. Чуковский, разбирая еврейских писателей теперешнего момента — О. Дымова и Юшкевича, у Дымова констатирует неискренность, отсутствие своей физиономии, приспособляемость к существующим вкусам толпы, к спросу, а у Юшкевича прямой плагиат тем, манеры, языка у Достоевского, Гауптмана, Золя, Сологуба, лубочную размалеванность образов и балаганную мелодраматичность эффектов.)

Мы все любим русскую литературу за то, что она рыцарь без страха и упрека, за то, что она так целомудренно относилась всегда к своему долгу, говоря — в общем, в сути своей, в лучших своих проявлениях, — то, что просилось из сердца, говоря так, как только могла хорошо и совершенно. И тут вдруг эта фальшь, эта подделка, это отсутствие искренности, не всегда точно определимое, но чувствующееся скрадывание чужого, размен на мелочь общепризнанности, ловкое приспособление к спросу.

Это был последний эпизод этой полемики из выявленных нами. Споры о роли и месте евреев в русской культуре с новой силой возобновились всего через год с небольшим вокруг так называемого «чириковского инцидента»[227], но Чуковский уже не принимал в них участия, в отличие от Жаботинского, который, напротив, активно использовал материалы разгоревшейся дискуссии в своих статьях[228].

Глава 3 Разные уроки юбилея Шевченко

Если в полемике о евреях и русской литературе Чуковский и Жаботинский находились, можно сказать, по одну сторону баррикады, то между их откликами на юбилей Тараса Шевченко пролегала уже «дистанция огромного размера».

И для Чуковского, и для Жаботинского Шевченко был, можно сказать, родным поэтом, потому что оба знали малороссийский язык с детства. Для Чуковского, сверх этого, это был еще родной язык его матери, и в 1909 году, в период работы над своей первой статьей о Шевченко он записал в дневнике: «Я обложен хохлацкими книгами, читаю, и странно: начинаю думать по-хохлацки, и еще страннее: те хохлацкие стихи, которые я знал с детства и которые я теперь совсем забыл, заслонил Блоками и Брюсовыми, теперь всплывают в памяти, вспоминаются, и еду на лыжах и вдруг вспоминаю Гулака, или Квiтку, или Кулиша»[229], и через несколько дней: «О Шевченке расписался — и, кажется, много пустяковых слов. Это так больно: я долго готовился, изучил Шевченка, как Библию, и теперь мыслей не соберу»[230].

Биография Тараса Шевченко, казалось, была создана специально для того, чтобы демонстрировать ужасы крепостного права: необыкновенно талантливый ребенок-сирота, взятый в «казачки» к помещику П. Энгельгардту и обнаруживший необыкновенные таланты художника, выкупленный из крепостных стараниями К. Брюллова, В. А. Жуковского, А. Венецианова и др., он поступил в Академию художеств, но вскоре после ее окончания за участие в Кирилло-Мефодиевском обществе был отдан в солдаты и отправлен в далекую Оренбургскую губернию с запретом рисовать и писать стихи. Даже после освобождения из ссылки до самой смерти ему был запрещен въезд на Украину. Эти общеизвестные факты к моменту, когда писалась первая статья Чуковского «Шевченко», успели сложиться в подлинное житие. Но, может быть, именно поэтому Чуковский, не любивший повторять расхожие суждения, тем более что речь шла о любимом поэте, попытался отойти от шаблона и обратить внимание на некоторые особенности биографии Шевченко, в это житие не укладывавшиеся.

Как критик Чуковский неизменно чурался общих мест, не любил принимать на веру готовые репутации, чему способствовал альтернативный характер его мышления, отчасти родственный писаревскому неприятию общепризнанных авторитетов и отчасти воспитанный парадоксами Оскара Уайльда. Чуковский любил и умел пойти наперекор общепризнанным мнениям и довольно часто доказывал, что в одиночку способен пошатнуть ложные убеждения, созданные коллективными усилиями. Это проявилось в его статьях обо всех без исключения. Например, если все, писавшие о Горьком, видели авторскую позицию в словах Сокола («безумству храбрых…» и т. п.), то Чуковский в статье о нем доказывал его кровное родство с Ужом, если в представлении современников Леонид Андреев был завзятый интеллектуал, то Чуковский сделает его единомышленником одного из его героев — трактирщика Тюхи.