Чижик - пыжик

Звонков было несколько, но, по ее мнению, все остальные не заслуживают моего внимания. Вэку она уважает почти так же, как меня. Почти — потому, что я уже почти начальник, а он все еще бандит и им останется. Он бывал несколько раз у меня в гостях, делал одолжение. Предпочитает встречаться в местах попроще, где козырными считаются нахаловские манеры. В этом отношении деньги его не испортили, в смысле, не облагородили. Обычно он звонит, забиваем стрелку. По телефону деловые разговоры не ведем: на береженую жопу хуй не стоит.

— Сказал, что он у какой-то Светки, — продолжает домработница, поставив перед Ирой лишь чашку кофе.

Моя жена с утра худеет, а по вечерам наверстывает упущенное. Она улыбается услышанному. Светка — это бывшая Шлемина забегаловка «Светлана», переделанная в двухэтажный ресторан.

— Что там по телику? — спрашивает жена.

— Ничего, — отвечает домработница и объясняет, что это значит: — Балет «Лебединое озеро» по всем каналам.

Она уходит на шум в детскую, где мой сын познает мир, разрушая его.

«Лебединое озеро» — кремлевский похоронный марш. Уж не Горбачев ли загнулся? Звонит телефон и я, изменяя принципу не отвлекаться во время еды, подхожу к аппарату, снимаю трубку:

— Да.

— Ты скоро будешь? — спрашивает, не поздоровавшись, Шлема.

— А в чем дело?

— Ты телевизор смотришь? Или радио хотя бы иногда слушаешь? — ехидно интересуется он.

— Очень иногда, — отвечаю я. — Бросай свои жидовские штучки и отвечай, когда спрашивают.

— Переворот. Пятнистого скинули. Опять социализм банкует, — четко докладывает Шлема.

Оказывается, на этот раз под «Лебединое озеро» хоронили зародыш капитализма. Коммуняки было решили разродиться, но потом испугались и сделали аборт.

— Собери вещи, — сказал я жене, — уеду на несколько дней.

— Что случилось? — спросила она, держа у рта чашку с дымящимся кофе.

Я попытался объяснить в двух словах. Потом в двадцати. Все равно не поняла, но вопросов больше не задавала.

— Толик здесь? — спросил я у домработницы.

— В гараже, — ответила она.

Толик — Иркин шофер, но иногда возит меня. Числится само собой в Шлемином кооперативе. Мы с ним пересекались в малолетке, где он тянул трешку за любовь к киоскам «Союзпечать». В корешах не ходили, потому что он был в другом отряде и не на первых ролях. Откинувшись, перековался, женился, настрогал двух пацанят и зажил тусклой бычьей жизнью. Взял я его потому, что Толя не боялся мусоров, зоны, знал, что если попадет туда из-за меня, будет жить лучше, чем на воле, а уж о его семье и говорить нечего.

— Я хотела съездить… — начала было Ирка и заткнулась.

Собиралась она к подружке Галке, нажужжать ей в немытые уши свое отношение к смене власти в стране. Сама она машину не водит. Я пробовал научить, отдавал в автошколу, где с ней занимались сразу три инструктора и у них получалось в три раза хуже, чем у меня. Автомобиль так и остался для нее по сложности на втором месте после утюга. Это у нее наследственное, от мамы.

— А как же я? — вдруг спрашивает она испуганно.

— А что ты? — произношу я, закончив завтрак и вставая из-за стола. — Тебя никто не тронет. Папочка ведь свой для них.

А может, и хорошо, что случился переворот. Засиделся я дома, пора прокатиться по стране, встряхнуться.

— Новости передают, — доложила домработница, выглянув из детской.

Раньше в доме было четыре ящика: в холле, столовой, детской и у нас в спальне. Из столовой перекочевал в комнату домработницы, а из спальни — к Толику. Я редко смотрю, мне жить интересно, а Ирка все делала под него: с сыном возится и смотрит, ест и смотрит, пронося ложку мимо рта, ебется и тоже пялится на экран.

Новые вожди проводили пресс-конференцию. История России повторяется — опять Семибоярщина, но теперь в количестве восьми штук. Вместе весело шагать по просторам, а дневального ебать лучше хором. Любят у нас групповуху. Точнее, группового секса у нас не может быть, только коллективный. У главного ебаря — Янаева — руки ходуном ходили. Не руки, а мечта онаниста. Мне даже обидно стало: не вижу противника! Если твой противник — чмо, значит, и ты не лучше.

— Тебя не тронут, — уверенно повторил я. — И меня тоже.

— Вещи не собирать? Никуда не поедешь? — обрадовалась она.

— Поеду, — огорчил ее.

Местное дурачье, стараясь выслужиться перед новыми властями, доказать преданность, набеспредельничают, загребут всех, кого боятся и кому завидуют, а в нашу судебную систему только попади: прав, виноват — ничего никому не докажешь, останется надеяться на удачливость: повезет-не повезет.

Я поднялся в кабинет, наштыбовал кейс до отказа башлями. Их в доме стало столько, что даже домработница не ворует. Сперва тягала по мелочи и покупала моему сыну игрушки. Теперь их скопилось в несколько раз больше его веса и объема, ломать не успевает. Трудное детство.