Чочара

— Моя мать все видит в черном свете, старая она уж стала и целыми днями сидит одна, да и глухая к тому же.

И затем уже погромче добавил:

— Вот еще, кто тебе сказал, что они не вернутся. Обязательно вернутся, теперь это уже скоро будет.

Старуха пробормотала:

— Мало того, что они не вернутся, но и нас всех здесь в горах с самолетов укокошат.

Париде вновь улыбнулся, будто услышал что-то смешное, а я, испуганная такой безнадежностью, поспешно проговорила:

— Ну, мы еще увидимся… до свидания.

А старуха все тем же зловещим тоном изрекла:

— Можешь не сомневаться, увидимся, тем более что в Рим ты так скоро не вернешься, да и кто знает, попадешь ли ты туда еще когда-нибудь.

Услышав ее слова, Париде тут уж просто расхохотался, а я подумала, что смеяться нечего, и не могла удержаться, чтобы про себя не произнести заговора от дурного глаза.

Вечер я провела, прибирая комнатку, где стояла наша постель. Тогда я еще не знала, что нам предстояло так долго в ней жить. Подмела я земляной пол, соскребла с него всю грязь, что приставала к нему годами, отнесла Париде уж не знаю сколько лопат и мотыг, которые были свалены в углах комнаты, чтобы он их поставил в другое место, обмела со стен паутину. Потом переставила кровать в угол, вдоль скалы, что служила нам стеной, укрепила доски на козлах, потрясла набитый кукурузными листьями тюфяк, покрыла его простынями: хорошие очень были простыни, плотные, льняные, ручного тканья, — а сверху вместо одеяла постелила черный плащ Париде. Жена Париде — Луиза, та блондинка, которую я уже описала, синеглазая, с угрюмым лицом и курчавыми волосами, тем временем уселась в глубине комнаты за ткацкий станок и принялась без устали с таким невероятным шумом крутить его своими сильными, мускулистыми руками, что я ее спросила:

— Ты что, всегда тут будешь грохотать своим станком?

Она, смеясь, ответила:

— Кто знает, сколько мне придется здесь сидеть… мне нужно материи наткать, чтобы сшить брюки Париде и мальчикам.

Я сказала:

— Плохо наше дело: мы из-за тебя совсем оглохнем.

А она:

— Я-то не оглохла… увидишь, что и ты привыкнешь.

В общем, она оставалась в комнате часа два, не переставая водить вверх и вниз станок, и ударяющиеся друг о друга деревянные части издавали сухой и резкий звук. А мы обе, убравшись в комнате, сели отдыхать — Розетта на стул, который я взяла, так сказать, напрокат у Париде, а я на постель. Так мы сидели, как две дуры, не сводя глаз с работавшей Луизы, разинув рот и ничего не делая. Луиза была неразговорчива, но на наши вопросы отвечала охотно. Так мы узнали, что из всех мужчин, живших до войны в здешних местах, только Париде не отправили на фронт, у него ведь не хватало двух пальцев на правой руке. Всех других забрали в армию и почти всех послали в Россию.

— Кроме меня, — сказала Луиза с двусмысленной улыбкой и почти радостным тоном, — все остальные женщины у нас вроде как вдовы.

Удивилась я и, думая, что Луиза настроена так же мрачно, как ее свекровь, сказала:

— По-твоему, что же, они должны все-все умереть? А я, наоборот, думаю, что они обязательно вернутся.

Но Луиза, улыбаясь, покачала головой:

— Ты меня не поняла. Я мало верю в их возвращение не потому, что их убьют, а потому, что русским женщинам нравятся наши мужчины. Известно, что иностранцы всегда нравятся. И может случиться, что, когда кончится война, русские женщины их не отпустят, и тогда поминай как звали.

В общем, на войну она смотрела со своей колокольни, многое зависело, по ее мнению, от отношений между мужчинами и женщинами. Видно, она была очень довольна, сохранив целехоньким своего мужа благодаря тому, что у него не было двух пальцев, тогда как все остальные лишились своих мужей по вине русских женщин. Поговорили мы также и о семействе Феста, и она мне сказала, что Филиппо, благодаря знакомству и взяткам, добился, чтобы его сына не послали на фронт, а крестьяне, у которых нет ни денег, ни знакомств, должны были идти на войну и там гибнуть. Вспомнила я тогда слова Филиппо, что мир, как он считает, делится на умных и дураков, и поняла, что и в этом случае он вел себя как умный.