Чочара

Однако еще худшим последствием этих дождей, как нам в конце концов удалось узнать, было то, что англичане из-за дурной погоды остановились на реке Гарильяно и об их наступлении не могло быть и речи. Понятно, стоило только англичанам отказаться от мысли идти вперед, как немцы — по крайней мере так говорили — сразу же решили больше не отступать, а, напротив, закрепиться там, где остановились. Ничего я не смыслю ни в войне, ни в сражениях; знаю только, что однажды, в обычное дождливое утро, прибежал, запыхавшись, крестьянин и принес листок, на котором было что-то напечатано: это был приказ, расклеенный немцами во всех деревнях и селениях. Микеле прочел его и объяснил нам, о чем в нем говорилось: немецкое командование решило эвакуировать население из всего района между морем и горами, в том числе из деревушки, где мы жили, — она действительно упоминалась в приказе. Для каждого населенного пункта был назначен особый день, когда должна была произойти эвакуация, предписывалось не брать с собой ни чемоданов, ни узлов, а только немного продуктов. Словом, надо было бросить на произвол судьбы дома, хижины, скот, сельскохозяйственные орудия, мебель и все свое добро, посадить на плечи детей и идти по горам, крутыми козьими тропами, под дождем, все дальше и дальше, в сторону Рима. Разумеется, эти негодяи немцы, сукины они дети, как обычно, угрожали тем, кто не подчинится, различными наказаниями: арестом, конфискацией имущества, угоном в Германию, расстрелом. Для эвакуации нашей местности был дан срок в два дня, а через четыре приказано было освободить вообще весь район, чтобы немцам и англичанам было где развернуться и на свободе убивать друг друга.

Филиппо и другие беженцы, а также и крестьяне, теперь уже привыкшие смотреть на немцев как на единственных оставшихся в Италии представителей власти, услышав об этом приказе, в первую минуту не столько негодовали, сколько пришли в отчаяние: немцы требовали невозможного, но ведь это же власть, и никакой другой власти, кроме них, нет; значит, скрепя сердце приходится подчиниться или… впрочем, жители не знали, что им остается делать. Беженцам однажды уже пришлось оставить свои жилища, покинув Фонди, и они понимали, что значит бежать; теперь им снова предстояло бежать — по горным тропинкам, в холодную пору, под дождем, лившим, не переставая, с утра до вечера, по топкой грязи, по которой невозможно было добраться не только что до Рима, но даже до конца «мачеры»; идти наобум, без проводника, не зная толком, куда держать путь, — и они совсем пали духом. Женщины плакали, мужчины кляли все на свете, а когда не бранились, то молчали, совсем подавленные. Крестьяне, как Париде и другие знакомые мне семьи, которые тяжело трудились всю жизнь, вручную возводя террасы «мачер», обрабатывая их, строя там домики и хижины, — мало сказать, что пали духом, они просто стали как невменяемые: никак не могли они поверить, что придется уходить. Кто все повторял: «А куда же мы пойдем?..», кто просил еще раз, слово в слово, прочесть приказ и, прослушав его, говорил: «Нет, быть этого не может, это немыслимо». Бедняги, не понимали они, что для немцев ничего невозможного не существовало, когда речь шла о том, чтобы навредить другим. Невестка Париде Анита, у которой было трое малышей, а муж воевал в России, выразила волновавшее всех чувство, вдруг преспокойно, безразличным тоном заявив:

— Да я скорее убью своих детей, а потом себя, чем уйду отсюда!

И я поняла, что говорила она так не только с отчаяния, а потому, что сознавала — идти с тремя маленькими детьми, в зимнюю стужу, по горным тропкам, значило обрекать их на смерть. Так не лучше ли убить их сразу, и дело с концом.

Лишь один Микеле не терял головы, и это, я думаю, потому, что он никогда не считал немцев законной властью: в его глазах, как он часто об этом говорил, они были бандитами, разбойниками и преступниками, просто временно сила оказалась на их стороне, потому что у них было оружие и они пускали его в ход. Прочитав приказ немецкого командования, Микеле только усмехнулся и сказал:

— Ну-ка, шаг вперед тот, кто говорил, что немцы и англичане — это одно и то же и стоят друг друга.

Все промолчали, молчал и Филиппо, его отец, к кому эти слова были обращены. Сидели мы все в хижине вокруг очага, дело было вечером. Париде сказал:

— Ты вот над нами смеешься, а ведь для нас это все равно что смерть… У нас здесь дома, скот, вещи, тут у нас все… Если мы уйдем, что с этим всем станется?

Микеле, насколько, мне кажется, я поняла его характер, любопытный был человек: добрый и в то же время черствый, если хотите, даже великодушный, но вместе с тем и жестокий. Он снова засмеялся:

— Ну и что ж, потеряете все свое добро, а потом, может, и сами умрете… Что же тут особенного? Разве не лишились всего и не умерли тысячи поляков, французов, чехов — словом, все те, чьи страны поработили немцы… Теперь настал наш черед, итальянцев. Пока это происходило с другими, никто из нас и не думал возмущаться, а вот теперь дело коснулось нас самих… нынче мой черед, а завтра твой!