Чочара

Все были огорошены его словами, и больше всех Филиппо. Его так сильно била нервная дрожь, что он едва мог произнести:

— У тебя все шутки на уме… но сейчас не до шуток.

А Микеле в ответ:

— А тебе-то что? Разве ты не говорил, что немцы и англичане для тебя одно и то же?

Филиппо спросил:

— Что же нам все-таки делать?

И я впервые увидела, что вся его мудрость, выраженная в словах «здесь нет дураков», не стоила ломаного гроша, не могла помочь не только нам, но и ему самому.

Микеле пожал плечами:

— А что, разве не немцы здесь хозяева? Ступайте к немцам и спросите у них, что вам делать. Впрочем, они заставят вас делать то, что написано в этом приказе.

Тогда у Париде вырвалась фраза вроде той, что сказала о своих детях Анита:

— Я возьму ружье и застрелю первого пришедшего сюда немца… Пусть убивают меня потом, ничего не попишешь… по крайней мере на тот свет я пойду не один.

Микеле засмеялся и сказал:

— Молодчина, вот теперь ты начинаешь кое-что соображать.

Никто из нас не знал, что сказать, Микеле продолжал посмеиваться, а остальные молчали, тупо уставившись на угасавший огонь.

Наконец Микеле сделался серьезным и неожиданно проговорил:

— Хотите знать, что вам делать? — Все с надеждой поглядели на него, и он продолжал: — Ничего вам не следует делать, вот и все. Притворитесь, будто никогда и не слыхали об этом приказе. Оставайтесь на своих местах, живите, как жили, наплюйте на немцев, на их приказы и угрозы. Если они и вправду хотят эвакуировать население из этого района, пусть делают это не при помощи клочков бумаги, которым грош цена, а силой. У англичан тоже есть сила, однако плохая погода мешает им применить ее и они стоят на месте. А что касается немцев, то поверьте, если вы никуда отсюда не тронетесь, они не раз подумают, прежде чем решатся послать сюда в горы, по этим тропкам, солдат. Ну, а если даже немцы и придут, ведь не уносить же им вас отсюда на руках. Одним словом, притворитесь глухими. А там видно будет. Разве вы не знаете, что немцы и наши фашисты расклеивают свои приказы где только можно и всегда в них угрожают смертью ослушникам? Я сам во время событий 25 июля служил в армии и дезертировал, а потом фашисты вывесили приказ, в котором под угрозой смерти требовали, чтобы все вернулись в свои части. А я вместо того, чтобы возвратиться в свою казарму, взял да и пришел сюда. Следуйте моему примеру и не трогайтесь с места.

В нашем трудном положении это был самый простой и правильный выход, и все-таки никому он раньше не приходил в голову, потому что — как я уже говорила — все смотрели на немцев как на власть и всем нужна была власть, какая бы она ни была; кроме того, когда люди видят что-нибудь напечатанное на бумаге, всем кажется, что тут уж возражать нечего и надо подчиняться. В общем, в тот вечер все легли спать почти успокоившись, уже с большей надеждой на будущее, чем поутру, когда вставали. На следующий день будто чудо совершилось — никто и не заикался ни о немцах, ни о приказе. Словно все дали себе слово не вспоминать об этом и делали вид, что вообще никогда никакого приказа и в помине не было. Прошло несколько дней, и все убедились, что Микеле был прав; никто не тронулся с места ни в Сант-Эуфемии, ни — насколько нам было известно — в других деревнях. Немцы, видно, передумали и отказались от своего намерения, потому что больше никаких приказов не появлялось.

Сколько дней лил дождь? Думаю, что не менее сорока, как при Всемирном потопе. Теперь к дождям прибавился еще и холод, так как время было уже зимнее. С моря дул порывистый ветер, приносивший туман и сырость; теперь он стал к тому же нестерпимо холодным, и потоки воды, изо дня в день низвергавшиеся на горы из тяжелых туч, смешивались со снегом и маленькими острыми льдинками, коловшими лицо, будто тысячи невидимых игл. Для обогревания в нашей комнатке была лишь маленькая жаровня с углями, которую мы по очереди держали на коленях. Однако чаще всего мы с Розеттой, тесно прижавшись друг к другу, лежали в постели или же шли в хижину и там сидели впотьмах перед очагом, где всегда был разведен огонь. Дождь шел обычно все утро, потом к полудню немного прояснялось, но только самую малость — по небу по-прежнему плыли бесформенные обрывки низко нависших туч, будто набиравшихся сил для новых ливней, а грязно-серое море было сплошь затянуто туманом. Затем, во второй половине дня, вновь начинался дождь и лил беспрерывно весь вечер и всю ночь. Микеле целые дни проводил с нами; он говорил, а мы слушали. О чем он говорил? Да обо всем понемногу. Микеле любил говорить и был речист, как профессор или проповедник, так что у меня не раз вырывалось:

— В самом деле, жаль, Микеле, что ты не сделался священником… знаешь, какие бы ты произносил красивые воскресные проповеди!