Чочара

Вскоре после посещения Тонто с его зловещими рассказами о немецких облавах полили дожди. А весь октябрь простояла прекрасная погода, без малейшего ветра, небо было ясное, воздух свежий, чистый. Когда мы жили там, в горах, в такую погоду, чтобы скоротать дни, казавшиеся нам совершенно нескончаемыми, мы могли хотя бы пойти погулять или же попросту посидеть на воздухе, любуясь открывавшимся видом на Фонди. Но однажды погода внезапно переменилась: встав поутру, мы почувствовали, что парит, а потом увидели, что море затянуто пеленой, а небо покрыто тяжелыми темными тучами, нависшими над свинцовым морем, будто пар над кастрюлей с бурлящим кипятком. Не прошло и нескольких часов, как тучи, подгоняемые слабым влажным ветром, дувшим с моря, закрыли все небо. Беженцы отлично понимали, что это значит, они ведь родились в здешних местах, и сказали нам, что тучи эти дождевые и дожди будут лить не переставая, до тех пор пока сирокко, дующий с моря, не сменится трамонтаной — ветром с гор. Так действительно и было: около полудня начали падать первые капли, и мы забились в нашу комнатку, ожидая, когда дождь перестанет. Но как бы не так: дождь лил весь день и всю ночь, а на следующее утро море стало еще темнее и все небо сплошь затянуло черными тучами, и облака клубились на горах, а снизу, из долины, вместе с порывами сырого ветра ползли все новые набухшие влагой облака. После небольшой передышки снова полил дождь и с тех пор, уж не знаю сколько дней, наверно, более месяца, не переставал ни днем ни ночью.

Людям, живущим в городе, дождь нипочем. Выходишь на улицу, идешь по тротуару или по асфальту мостовой, держа над головой зонтик; а если сидишь дома, у тебя в комнатах деревянный или каменный пол. Нотам, в горах, в Сант-Эуфемии, в хижинах на «мачере», дождь был сущим наказанием Божьим. Целыми днями сидели мы дома, в своей темной комнатке со скошенным потолком, с распахнутой настежь дверью, так как окон не было, и смотрели на дождь, который все лил и лил, образуя перед нашей дверью плотную дымящуюся завесу. Я сидела на постели, а Розетта на стуле, который я заполучила у Париде, уплатив ему за прокат. До обалдения глядели мы на дождь и молчали, а если и говорили, то о дожде да о бедах, какие он несет людям. О том, чтобы выйти на улицу, и думать было нечего, только в случае крайней необходимости выбирались мы из домика, к примеру сказать, чтобы собрать хворост или по естественной надобности. Мы проваливались по щиколотку в грязь, а дождь безжалостно хлестал нас. Даже самому злейшему своему врагу не пожелала бы я испытать того, что испытали мы тогда. Добавлю, что дождь досаждал нам не только на дворе, но и дома: ведь в нашем сарайчике пола не было, и по утрам была такая грязь под ногами, что нам, вставая с постели, приходилось прыгать, как лягушкам, с камня на камень, которые мы специально положили на землю, чтобы не угодить в грязь и не вымазать ноги в густой, шоколадного цвета жиже. Словом, дождь проникал повсюду, и сырость развелась вокруг ужасающая. Стоило за что-нибудь взяться, сделать хотя малейшее движение, как мы оказывались обрызганными грязью: она была на юбках, на ногах — везде, где только можно. Грязь на земле и дождь с неба; Париде и его семья к этому привыкли и все утешали себя, говоря, что эти дожди — дело обычное и даже необходимое, они повторяются из года в год, и ничего другого не остается, как ждать, когда они кончатся. Но для нас с Розеттой это было настоящим мучением, самым ужасным из всего, что нам до тех пор довелось испытать.