Чочара

— А разве ты не знаешь, надо ведь потерять целый день, чтобы пойти в церковь, вниз, в долину. Работать нам нужно, и не можем мы терять день даже на то, чтобы пойти в церковь.

Микеле ничего не ответил и начал читать.

Уверена я, что все, кто будет читать эти мои воспоминания, знают историю про Лазаря, и я ее здесь не повторяю, к тому же и Микеле прочитал ее, не прибавив ни слова; что же касается тех, кто ее не знает, пусть прочтут в Евангелии. Скажу здесь только: чем дольше Микеле читал Евангелие, тем больше лица сидящих кругом слушателей выражали если не скуку, то, во всяком случае, полное безразличие и разочарование. В самом деле, все ожидали интересную любовную историю, а вместо нее Микеле читал историю про чудо, в которое они к тому же — по крайней мере, как мне это казалось, — не верили, впрочем, не верил в него и сам Микеле. Но разница между ними и Микеле была. Им было скучно, до того скучно, что две женщины начали шушукаться и потихоньку смеялись, а третья без конца зевала, и даже Париде, казавшийся самым внимательным из всех, клевал носом и сидел с ничего не понимающим лицом. Повторяю, разница между ними состояла в том, что Микеле, по мере того как читал, казался все более растроганным этим чудом, в которое сам не верил. И когда он дошел до фразы: «И рече Иисусе: Я семь воскресение и жизнь», то на мгновение замолк, и все мы видели, что прекратил он чтение потому, что ему мешали слезы. Поняла я, что плакал он над прочитанным и, как потом это стало понятно, сравнивал его с нашей теперешней жизнью. Но одна из скучающих женщин, далекая от мысли, что история про Лазаря могла вызвать слезы на глазах Микеле, заметив, что он плачет, заботливо спросила:

— Тебе что, дым мешает, Микеле?.. Ах, здесь всегда ужасно дымно, ничего не поделаешь, ведь это хижина.

Чтобы понять эти ее слова, нужно напомнить — я, кажется, говорила уже об этом, — что дым от очага не уходил в трубу или в какое-либо отверстие, которых попросту не было, а скапливался в хижине и постепенно просачивался на улицу сквозь плотные связки сухой соломы, настланные на крыше. Поэтому нередко случалось, что все, кто находился в хижине, лили слезы, даже обе собаки и кошка с котятами. Женщина сказала это из любезности, будто хотела извиниться перед Микеле за разъедавший глаза дым, но он вдруг вытер слезы, вскочил и неожиданно для всех закричал:

— И дым, и хижина тут ни при чем… не буду вам больше читать, ничего вы не понимаете… и бесполезно пытаться заставить понять тех, кто все равно никогда ничего не поймет. Впрочем, запомните, что я вам сейчас скажу: каждый из вас — это Лазарь… и я, читая про его воскрешение, говорил о вас, о всех вас… о тебе, Париде, о тебе, Луиза, о тебе, Чезира, о тебе, Розетта, а также и о самом себе, и об отце своем, и об этом негодяе Тонто, и о Северино с его тканями, и о всех беженцах, что скрываются здесь в горах, и о немцах, и о фашистах, что внизу, в долине, — в общем, о всех нас… все мы мертвецы, мы все мертвецы, а думаем, что мы живые люди. Но пока мы будем думать, что мы живые, лишь на том основании, что у нас есть наши ткани, наши страхи, наши делишки, наши семьи, наши дети, до тех пор мы будем мертвецами… и лишь в тот день, когда мы поймем, что мертвы мы, окончательно мертвы, давно уж разлагаться стали, протухли и от нас за сто шагов мертвечиной несет, — только тогда в нас начнет чуточку теплиться жизнь… Покойной ночи!

С этими словами он резко поднялся, перевернув лампадку с оливковым маслом, которая сразу потухла, и, хлопнув дверью, вышел из хижины. Мы все остались впотьмах, застыв от удивления. Потом наконец Париде, роняя все в темноте, ощупью нашел лампадку и зажег ее. Никому не хотелось говорить об этой вспышке гнева; только Париде смущенно и угрюмо пробормотал всегдашним своим тоном крестьянина, который думает, что все хорошо понимает:

— Эх, легко говорить этому Микеле… он барчук, а не крестьянин…

Думается мне, и женщины с ним соглашались: все это рассуждения для господ, которым не надо мотыжить землю и зарабатывать себе хлеб кровью и потом. Короче говоря, мы пожелали друг другу покойной ночи и пошли спать. Наследующий день Микеле сделал вид, что не помнит о происшедшем, но больше уже никогда не предлагал нам читать вслух.