Чосер

легко и приятно. Едва начав службу, он, по-видимому, отказался от помощи “надежного

заместителя” и все “сводные списки” и отчеты писал собственноручно.

Жаль, конечно, что не сохранилось этих рукописных документов, которые могли бы

дать ключ графологу к пониманию характера Чосера в этот период его бурной деятельности, период, когда уже получивший признание мечтательный придворный поэт вдруг очутился в

среде лондонских дельцов и клерков – упрямых, вздорных, а порой и вороватых. Конечно, круг этих людей был ему знаком с самого рождения, и он должен был знать, как с ними себя

вести и разговаривать. Мы можем представить себе его как человека в высшей степени

доброжелательного, любезного и тактичного и в то же время умного, ловкого и

проницательного. Возможно, он даже гордился своей способностью жить одновременно в

двух мирах – в поэтическом мире любви и прозаическом деловом мире. Можно даже сказать, что разнообразие и разнородность поэзии Чосера имеют основой именно его способность

жить как бы “между” этими двумя мирами, не принадлежа всецело ни тому, ни другому и не

разделяя полностью установлений обоих. Поэту в высшей степени была свойственна ирония.

В следующей из своих поэм, написанной после вступления в должность инспектора и

названной “Храм Славы”, о работе своей Чосер отзывается с категоричной определенностью: Лишь только, подведя итог,

Ты свой дневной закончишь труд,

Не развлечения зовут

Тебя тогда и не покой, —

Нет, возвратясь к себе домой,

Глух ко всему, садишься ты

Читать до полуслепоты6.

Нам известно о книжных занятиях Чосера и любви его к ним, но по счастливой

случайности известно и где располагался его “дом”. Поэт жил над Олдгейт, одной из

лондонских застав. Поселился он там, по-видимому, примерно в то же время, когда заступил

на службу. Аренда была дарована ему за месяц до принятия им должности инспектора, о чем

свидетельствует “Ландон леттер бук” (“Лондонские ведомости”): “…дом над воротами

Олдгейт [supra portam de Algate], с покоями жилыми и погребом под оными воротами на

востоке, и всем, что внутри содержится, пожизненно в пользование означенному Джеффри

передать”. Следовательно, и все убранство дома было пожаловано Чосеру пожизненно и

бесплатно, что, даже и по средневековым меркам, считалось ценным подарком. Дарителями

числились мэр Адам де Бьюри, олдермены и “communitas civitatis Londonie” (община

граждан города Лондона), однако, судя по всему, городские власти действовали по

распоряжению двора или совместно с ним. Контакты и связи двора с богатым купечеством

были в то время, как мы еще увидим, весьма прочными. Помещение, дарованное

перспективному чиновнику, было достаточно просторным – надвратная постройка, целый

этаж: помещение внутри двух башен по сторонам ворот и прямоугольное пространство

между ними. В башнях было по двадцать шесть футов в длину и двенадцать в ширину, помещение же между ними имело в длину около двадцати футов, а в ширину – двенадцать.

За башнями располагались еще две комнаты поменьше. Подняться в дом можно было по

двум каменным лестницам с одной и с другой стороны. Окон было два – одно с видом на

запад, на город, второе окно обращено было на восток и глядело сверху на пригороды и

сельскую местность за городской стеной. Чосер имел доступ и к самой стене, и к

тянувшемуся по ней парапету. Сооружение называлось “Олдгейт” (старые ворота) ввиду его

происхождения, уходившего своим началом, как говорилось, “в незапамятные времена”.

6 Перевод И. Кашкина.

После многочисленных неприятельских набегов и штурмов стена обветшала и в XIII веке

была восстановлена, а по словам любителя древностей Джона Стоу, “возведена заново” на

нормандский лад, то есть укреплена бастионами, сооруженными из камня, добытого в

нормандском Каене, и мелкого кирпича, называвшегося “фландрской плиткой”. Топография

окружающей местности подробно описана Стоу и другими. Это обычное для Лондона

смешение ремесленных мастерских и садов, больших домов из тесаного камня и

покосившихся под низкими крышами хибарок, постоялых дворов для путников, в мешанине

тесных сараев и харчевен, дворов и проулков, стойл для лошадей, церквей для набожных.

Шум врывался сюда на рассвете, когда Уильям Дерхерст, привратник Олдгейта, открывал ворота. Это служило сигналом к началу торговой жизни Лондона: в город шли

бесчисленные подводы и телеги, повозки и пешие торговцы с грузом птицы и яиц с

окрестных ферм. За проезд каждой лошади или повозки в ворота взималась пошлина – так

оплачивалась дорога, ведшая к Олдгейту. Каждое утро Чосер просыпался на своей верхотуре

от шума повозок и телег, и этот шум служил постоянным аккомпанементом всем его

домашним занятиям. В шум и скрип повозок вторгались крики прибывавших и отъезжавших.

В нем Чосер различал и отдельные голоса – привратника Уильяма, торговцев, криком

дающих знать о прибытии своего товара. Но, конечно, ворота служили и оборонительным

целям. Во времена общественной напряженности ворота укреплялись железными засовами и

цепями, свои посты на стенах занимала стража, а когда разразился мятеж, получивший