Чозения

— Я легкий человек. Легкий на подъем. «Кажется, это была мина?» — спросил боцман у капитана.

«Буль-буль-буль», — ответил капитан. Я — морской волк.

— И решения у вас несерьезные, — тихо засмеялась она. — Ну, вот мы и здесь. И катер собирается отчаливать.

На катере, что тускло чернел у причала, действительно кончалась суматоха.

«Поеду, — в предчувствии необычайного, того, за чем он всю жизнь гнался, подумал Будрнс. — Обязательно поеду. И может, жизнь приобретет новый смысл».

— Ну хорошо, — сказал он. — Скажите хоть на прощанье ваше имя.

— Разве что для того, чтобы прочно забыть его навсегда?

Так вот вам для «забыть». Северин Будрис.

— Возьмите и мое на кладбище имен. Гражина Арсайло.

— Подождите, — сказал он. — Что за имя?

— Сама знаю, что необычное. Но имена — то малое, что осталось от семейной традиции. Да еще несколько названий домашней утвари. И присказок несколько.

— Нет, нет, — сказал он. — Это здесь оно необычное. У меня на родине оно… ну самое обыкновенное имя. Имя как имя.

— Мы ссыльные, — сказала она. — Давно, до революции. Очень давно. Был какой-то большой бунт. Все бунтовали… Скажите, есть где-нибудь такой городок — Миловид?

— Миловиды, — сказал он. — Это не городок. Это деревня. Во время того, как вы говорите, «бунта», возле нее произошло одно из самых больших сражений.

— Видите, значит, правда. А у нас многие считали, что рассказы прадеда — выдумка, а он — хвастун. Я совсем маленькая была, а ему было девяносто лет, и он заговаривался, почти совсем из ума выжил.

— Слова, — сказал Северин. — Слова, которые остались.

Она наморщила лоб. И после паузы, с несказанно милым, детским акцентом стала называть: Здзенцинеу-ув… Это про него… Гаршчэк… Верацидала… На рагули тапор направяць… О, чэсь вам панове-магаци.

— Здзяцiнеу, — поправлял он. — Гаршчэчак… Варацiдла… На paгyлi сякеру напрауляць… О, чэсць вам, панове-магнацi.

— Да… Да…

— Милая моя, — сказал он. — Милая вы моя. Мы же из одних краев… Вы понимаете, что мы из одних краев… И подумать только, что, если бы не эта толчея, я не знал бы вас, а вы не знали бы, откуда вы, да еще бы считали покойного деда лгуном…. Потом, когда катер отчалил, Северин долго еще стоял на причале и смотрел в море. Сначала он еще видел женский силуэт на борту, затем только темные очертания посудины, потом — огоньки. Вскоре исчезли и они, и осталось море.

III. КОРОТКАЯ ПЕСНЯ О СНАХ ПРОБУЖДЕНИИ И ШТОРМЕ

Те два дня, что оставались до воскресенья, он провел будто в тумане. Он сам не ожидал, что случайная встреча пробудит в нем такую счастливую, наряженную, как струна, тревогу, такое волнующее, удивительное ожидание. И это было, конечно, не по-тому, что ждала женщина (она его не ждала, да и не могла ждать), а оттого, что впереди были дороги, перемены, дебри джунглей и надежда, что станет легче.

Даже страшные ночные кошмары не так терзали его: то, что происходило днем, тоже было похоже на сон. Он чувствовал себя сейчас как рыба-луна. Круглая, неуклюжая, плавать сама эта рыба почти не умеет. Морские теплые течения несут ее то под солнцем, под звездами, и она лениво мечтает о каких-то неизвестных золотых странах. Временами ей кажется, что ее подхватил именно тот ветер, который отнесет ее в эти страны. Тогда она выбрасывает из воды огромный, как парус, спинной плавник, ловит им ветер, и тот гонит ее к пальмовым островам, к радужным коралловым рифам, в счастье.

Северин признался себе, что он как рыба-луна: отдался ласковому, теплому течению, которое несет его, и мечтает он о красных закатах, о домиках, вход в которые заплели лианы, о вечернем дыме очага, о ком-то, с кем можно смотреть в огонь.

Океан жизни нес его в неизвестное.

Пробуждение было скверным. В воскресенье Будрис набил тяжелый рюкзак, двинулся к третьему причалу и там узнал, что катера с Пади сегодня не было и не будет, а другим путем добраться туда нельзя.

Ждать еще неделю — это было мукой. Он убеждал себя, что просто настроился на сегодняшнее путешествие. И ни за что не признался бы даже себе в настоящей причине своего отчаяния.

А причина была в том, что за эту неделю женщина могла перебраться куда-нибудь в другое место.

Нет, не она была главным в дебрях, куда он хотел забраться, но эти дебри многое бы потеряли в его глазах без нее. Душу. Аромат. Радость. Свет.

«Все-таки знакомый человек. Много знает. Хорошо было бы ходить с ней по тайге, слушать, смотреть. А так приедешь — черт знает что там за люди. Захочется ли идти с ними? Да и захотят ли они?»

Будрис в последнее время трудно сходился с людьми. И, не зная, как быть, Северин отправился на слип искать Павлова: а вдруг что-то посоветует.

Василь, к счастью, был в «хлеву» (так он называл зимнее помещение для яхт). Стоял возле своего шкафа и переодевался в черный вечерний костюм. «Хлев» для него был вторым домом.

Он оглядел грубые черные Севериновы штаны, каменной твердости морские ботинки, клетчатую, красную с черным, ковбойку, рюкзак. Свистнул.