Чозения

— Дождусь. Дождемся вот с Амуром. Она не обманет. Я дождусь, ты забыл, дружище, что я люблю ее. А она меня. В этом я уверен. Никто, даже самый коварный человек, не мог бы так солгать. А я смотрел в ее глаза. Ей сейчас тоже трудно. Потому она и поступила так. Она убегает. Но вечно убегать нельзя. Она придет и всегда найдет у меня свой дом, и теплоту, и даже собаку, и ей хорошо будет, потому что она замерзнет на дальних дорогах. Я дождусь. Мне же никто не нужен, только она. Василь опрокинул рюмку и вдруг заплакал.

— У, сволочи, у, мучители! Мало им без того горя, они еще других тиранят. Ты не смотри, я не пьяный, мне обидно. — Он всхлипывал, как ребенок. И вдруг разъярился: — Ну я уж буду знать, что мне делать, если она из Хабаровска уехала! Если самолетом — ясно, в каком направлении. А если поездом — я телеграммы на поезд ахну. На каждый день его семидневной дороги. Скажем, в Могочу, в Приисковую, в Иркутск, в Новосибирск, Свердловск, Ярославль. И пусть кричат: «Гражданка ЭН, друг при смерти. Возвращайтесь».

— Такие телеграммы без справки не возьмут, — грустно сказал директор.

— Думаешь, меня это остановит? Я пойду к нашему лейб-медику и стану трясти его до тех самых пор, пока из него душа не вылетит через лысину.

— Не горюй, Северин. Мы этому так не дадим кончиться. У меня, брат, прадед…

— Трясти лейб-медика не пришлось. На следующее утро Хабаровск ответил, что сотрудница Арсайло Гражина Яновна взяла срочный расчет по семейным обстоятельствам и в понедельник вылетела самолетом на Москву.

Вечером того самого дня шеф ответил, что за трое суток ни из одного московского аэропорта не вылетала женщина по фамилии Арсайло и что он специально еще две недели будет наводить справки во всех аэропортах.

Больше ждать было нечего. Спешить — тоже. Поэтому через два дня Денисов и Василь проводили Северина на поезд. Амур ехал в багажном вагоне. Перед отъездом посидели в том самом морвокзале. Все было переговорено. Каждый знал, что приобрел двух друзей. Верных. Настоящих. На всю жизнь. Тех, кто не забудет, не бросит, не продаст, пусть даже и редко придется встречаться друг с другом.

От этого на душе становилось легче. И можно было уже не с такой болью следить за огнями кораблей, что уходили из Золотого Рога неизвестно куда.

Поезд отправлялся в 0.10. Они посадили Будриса на место, расцеловались. И тут Василь удивил всех. Полез в карман и достал оттуда что-то завернутое в бумагу.

— На. Тебе.

Это был старый кабинетный портрет. Вероятно, любительский. На нем была женщина в черном, с очень знакомым лицом и высокий седой мужчина с молодыми глазами. На мужчине был полковничий мундир.

Северин всмотрелся в лицо мужчины и заметил неуловимое сходство с Василем.

— Они?

— Они, — сказал Василь. — Держи, браток. В знак того, что верность — она была, есть и будет. И что всегда будут люди, способные платить за нее. Ты успокойся. Ничего.

— Но это ведь не копия.

— А ты мне вернешь, — просто сказал Василь. — Пока пусть у тебя будет. А потом — как только найдешь, как только она вернется, — отдашь назад. Это будет скоро. Так вот, в знак этого… И возвращайтесь вместе. К нам с Захаром.

— Что-то сжало глотку Будриса:

— Я этого не забуду. Спасибо. Возьму. Вернусь.

Ребята вышли из вагона. Поезд мягко тронулся.

Павлов все быстрее шагал за ним.

— Так держать, бич… Нос выше… Отчизне не нужны слюнявые кашалоты… Передавай привет прогрессивным ученым.

И потом издалека:

— Снимок быстрей возвращай! Снимок!

Мужчина стоял и смотрел на огни города, в котором оставались друзья, в котором он нашел и потерял.

Потом почти все дни он тоже простоял у окна в коридоре. Навещал и кормил Амура. И от бешеной радости пса, от простой его самоотверженной верности легче было переносить дорогу. Рядом была живая душа, свидетель, друг, который помнил избушку, и чашу водопада в лианниках, и горечь того страшного удара на причале. Друг, который предчувствовал, который тянул ее на катер и выл, когда она исчезла из глаз.

Во Владивостоке было зелено. А под Хабаровском утром горы напоминали букеты: золотые, багряные, малахитовые, желто-лимонные, ржавые. В этом городе она жила. Проезжала эти тоннели. Купалась в этой реке. Ходила мимо этих домов. Он едва не сошел здесь с поезда и только огромным усилием воли убедил себя, что этот город опустел без нее, что выходить бессмысленно.

Потом поезд шел по грани, по границе осени и зимы. Под Гонжей кедры были припорошены снежной пудрой… Могоча лежала под глухим осенним дождем… Розовели нагие березы на Шилкинских сопках… Березы в Мариинске были еще там и сям желтые… А под Новосибирском валил, сыпал густой снег. Зима играла с поездом в кошки-мышки. Он кормил Амура сытно и вкусно, выводил его гулять на станциях, а сам почти не ел.

И на каждой крупной станции ждала телеграмма. Содержание всех было одинаковым: «Не было», «Не было», «Не было».

На Урале, у столба «Азия—Европа», снова горел березовый пожар. И чем ближе к Москве, тем больше было на березах зеленого. Зима выпускала поезд из своих когтей.