Чрево Парижа. Радость жизни

Снова мертвая тишина водворилась в бонвильском доме. Привычной чередою потянулись однообразные дни под мерный неумолчный шум моря. Но в этом году в жизни Полины произошло значительное событие: в июне ей исполнилось двенадцать с половиной лет, и она в первый раз причащалась. Религиозное чувство развивалось в ней медленно; это было чувство глубокое, и его не могли удовлетворить вопросы и ответы катехизиса, которые она, не понимая, затверживала наизусть. В ее юной рассудительной головке сложилось собственное представление о Боге как о могучем, мудром властелине, управляющем вселенной, причем властелин этот заботится о том, чтобы на земле все творилось по справедливости. Такое упрощенное представление вполне удовлетворяло аббата Ортера. Он происходил из крестьянской семьи; его неповоротливый ум был способен усвоить лишь букву религиозного закона, и он довольствовался внешней обрядностью и благочестием, не выходящим за рамки положенного. Он радел о своем личном спасении; если же его прихожане будут осуждены на вечную муку, что ж поделаешь! Правда, аббат пятнадцать лет старался запугать свою паству, но, ничего не добившись, требовал теперь только, чтобы жители поселка приличия ради посещали церковь по большим праздникам. Так весь Бонвиль, коснея в грехах, ходил в церковь по привычке. В силу своего равнодушия к спасению паствы священник проявлял религиозную терпимость. Каждую субботу он отправлялся к Шанто играть в шашки, хотя мэр из-за своей подагры ни разу не переступил церковного порога. Зато госпожа Шанто выполняла все обрядности, аккуратно посещала богослужение по праздникам и брала с собою Полину. Мало-помалу простота священника стала подкупать девочку. В Париже при ней многие с презрением отзывались о попах, об этих лицемерах, черные рясы которых скрывают всевозможные пороки и преступления. Но этот священник из приморского поселка, носивший грубые башмаки и своей походкой, загорелой шеей и простонародной речью напоминавший бедного фермера, казался ей хорошим человеком. Одно наблюдение еще более расположило Полину в его пользу: аббат Ортер любил курить из большой пенковой трубки, но стыдился своей слабости и прятался, когда курил, в огороде, среди салатных грядок; эта трубка, так тщательно им скрываемая, и смущение, когда его заставали врасплох, – все это трогало Полину, хотя она сама не могла бы объяснить почему. Полина причащалась у него вместе с двумя крестьянскими девочками и мальчиком, сохраняя глубокую серьезность. Вечером, за обедом у Шанто, священник заявил, что еще не видывал в Бонвиле девочку, которая так разумно вела бы себя, принимая причастие.

Для Шанто этот год был хуже, чем предыдущий. Давуан все ждал, что цены на сосну поднимутся, но этого не произошло. Из Кана доходили плохие вести, будто Давуан вынужден продавать лес с убытком и крах неминуем. Семья Шанто жила крайне скромно, трех тысяч франков годового дохода еле хватало на самое необходимое, и во многом приходилось себе отказывать. Большие огорчения доставлял госпоже Шанто Лазар. Она часто получала от него письма, но никому их не показывала. Он, видимо, вел в Париже довольно рассеянный образ жизни и осаждал мать непрестанными просьбами о высылке денег. В июле, поехав в Кан получать проценты с капитала Полины, госпожа Шанто бросилась к Давуану; две тысячи франков, полученные от него раньше, давно были отправлены Лазару. Ей удалось вытянуть у Давуана еще тысячу, которую она немедленно перевела в Париж: сын писал ей, что не может приехать, не уплатив долги.