Чрево Парижа. Радость жизни

– Взгляните, Огюстина, на эту тварь: как она таращит на нас глаза… Фигура у нее стала от беспутной жизни ни на что не похожа… А видите на ней серьги? Кажется, она надела свои большие груши, не так ли? Просто жалко видеть бриллианты на такой дряни.

– Да что они ей стоят! – услужливо ввертывала Огюстина.

Когда у кого-нибудь из них появлялась новая драгоценность, одна торжествовала, а другая готова была с досады лопнуть. В течение всего утра они ревновали друг к другу покупателей и были не в духе, если им приходило в голову, что у безобразной «толстухи напротив» торговля идет лучше. Потом каждая из них высматривала, что ест другая за завтраком. Они следили даже за пищеварением в неприятельском лагере. После полудня одна из них, сидя посреди вареных колбас и окороков, а другая – между своих рыб прихорашивались, желая порисоваться, без конца изощрялись, чтобы перещеголять друг друга. Этот час решал успех дня. Красавица Нормандка вышивала, выбирая самые изящные рукоделия, что приводило красавицу Лизу в бешенство.

– Лучше бы она заштопала чулки своему ребенку, – говорила Лиза, – он ходит разутый… Ишь, выискалась благородная барышня с красными ручищами, провонявшими рыбой!

Сама колбасница обыкновенно вязала.

– Все возится с одним и тем же носком, – замечала другая. – Она спит над работой: видно, много жрет… Плохо будет ее рогатому муженьку, если он надеется, что от этого ему станет теплее в постели!

До вечера они неумолимо следили одна за другой, пересуживали каждого посетителя, заходившего к сопернице, и обнаруживали при этом такую дальнозоркость, что замечали малейшие подробности, тогда как другие женщины признавались, что не могут ничего рассмотреть на таком расстоянии. Мадемуазель Саже пришла в восхищение от зорких глаз госпожи Кеню, когда та однажды разглядела царапину на левой щеке рыбной торговки. С таким зрением, сказала старуха, можно видеть сквозь запертые двери. Наступали сумерки, а исход сражения зачастую не был решен. Иногда одна из враждующих сторон оказывалась побежденной, но только до другого утра, когда следовал реванш. В квартале держали пари: кто – за красавицу Нормандку, кто – за красавицу Лизу.

Они дошли до того, что запретили своим детям разговаривать друг с другом. Прежде Мюш и Полина очень дружили: Полина – в накрахмаленных юбочках, как подобает приличной барышне, Мюш – растерзанный, вечно ругавшийся буян, который превосходно умел играть в ломового извозчика. Когда они резвились вдвоем на широком тротуаре против павильона морской рыбы, Полина изображала запряженную тележку. Но однажды, когда Мюш с самым невинным видом прибежал за своей маленькой товаркой, красавица Лиза выгнала его из лавки, обозвав уличным мальчишкой.

– Опасно знаться с невоспитанными детьми, – сказала она. – А у этого такие плохие примеры перед глазами: я всегда тревожусь, когда он играет с моей дочерью.

Мальчику было в то время семь лет. Мадемуазель Саже, которая была свидетельницей этой сцены, заметила:

– Вы правы. Этот постреленок вечно валандается с соседними девчонками… Недавно его накрыли в подвале с дочкой угольщика.

Мюш прибежал в слезах и рассказал матери про свое горе. Нормандка пришла в неистовую ярость. Она собиралась разнести всю колбасную Кеню-Граделей, но удовольствовалась тем, что отшлепала Мюша.

– Если только ты туда сунешься еще раз, – пригрозила она в бешенстве, – я тебе задам!..

Но подлинной жертвой обеих женщин был Флоран. В сущности, это он вооружил их друг против друга; они воевали единственно из-за него. С момента появления этого человека все пошло как нельзя хуже: он компрометировал, сердил, расстраивал этих людей, живших без него в сытом благополучии. Красавица Нормандка готова была вцепиться в него, если видела, что он долго задерживается в колбасной. Она хотела увлечь его из одного только воинственного задора, назло сопернице. А Лиза являлась как бы судьей скандального поведения своего деверя, связь которого с обеими сестрами Мегюден служила посмешищем для всего квартала. Колбасница была чрезвычайно раздражена; она старалась не показывать своей ревности – ревности совершенно особого рода. Однако, несмотря на свое презрение к Флорану и бесстрастие честной женщины, Лиза возмущалась всякий раз, как он уходил из колбасной и шел на улицу Пируэт, чтобы предаваться, по ее мнению, запретным удовольствиям.

По вечерам за обедом у Кеню уже не было прежней дружеской непринужденности. Чистота столовой принимала едкий и оскорбительный характер. Флоран чувствовал немой укор, нечто вроде осуждения в мебели светлого дуба, в слишком чистой лампе и совершенно новой циновке. Он почти не осмеливался теперь есть из опасения насорить хлебными крошками или запачкать тарелки и вместе с тем был настолько простодушен, что не замечал того, что творилось вокруг. Он расхваливал всем доброту невестки; действительно, Лиза продолжала быть очень кроткой и говорила ему, улыбаясь, как будто шутя:

– Странно, теперь вы хорошо питаетесь, а все не полнеете. Еда не идет вам впрок.