Чрево Парижа. Радость жизни

Она готова была схватить рыбу и вышвырнуть ее на улицу. Флоран отнес лосося к Лебигру, и Роза получила приказ сделать паштет. А вечером он был съеден в застекленном кабинете всей компанией, причем Гавар заказал за свой счет устриц. Флоран постепенно втянулся в привычку проводить вечера в погребке. Там, в разгоряченной атмосфере споров, он давал волю своему политическому пылу. Теперь, когда он запирался у себя в мансарде, чтобы работать, его раздражала иногда мирная тишина этой комнаты. Теоретические искания свободы не удовлетворяли Флорана. Ему необходимо было зайти к Лебигру, где он отводил душу в беседах с друзьями, увлекаясь резкими выводами Шарве, горячими порывами Логра. В первые дни этот шум, этот поток речей коробили его; он еще чувствовал его пустоту; но потребность забыться, взвинтить себя взяла наконец верх. Флорану хотелось, чтобы его побудили сделать решительный шаг, способный успокоить его мучительные колебания. Воздух в кабинете, подогретый табачным дымом, запах ликеров опьяняли Флорана, приводили в состояние особого блаженства, приятного забвения, убаюкивали его до того, что ему начинали казаться возможными самые дикие вещи. Мало-помалу Флорану полюбились физиономии завсегдатаев кабинета; ему было приятно встречаться с ними и по привычке засиживаться в погребке. Кроткое бородатое лицо Робина, серьезный профиль Клеманс, худоба бледного Шарве, горб Логра, Гавар, Александр и Лакайль все более и более входили в его жизнь, занимали в ней уже значительное место. Флоран получал от этих встреч нечто вроде чувственного удовольствия. Когда он брался рукой за медную ручку двери кабинета, ему казалось, что она, как живая, согревает ему пальцы, поворачивается сама собою; он не испытывал бы более сильного ощущения, сжимая гибкую руку женщины.

Действительно, в кабинете происходили нешуточные вещи. Однажды Логр, разбушевавшись более обычного, принялся с остервенением колотить кулаками по столу, заявляя, что если бы они были настоящими мужчинами, то свергли бы правительство. Оценщик прибавил, что им необходимо сговориться теперь же, если они желают быть готовыми к моменту разгрома. Затем, усевшись в тесный кружок, понизив голос, присутствующие условились сформировать маленькую группу, которая была бы готова ко всем случайностям. С этого дня Гавар проникся убеждением, что он состоит членом тайного общества и принимает участие в заговоре. Кружок не расширялся, но Логр обещал свести его с другими группами, куда он имел доступ. Когда Париж будет у них в руках, они заставят Тюильри заплясать. Тут пошли бесконечные обсуждения, длившиеся несколько месяцев: разбирались организационные вопросы, друзья говорили о целях и средствах, выступили на сцену стратегия и вопрос о будущем правительстве. Как только Роза приносила грог для Клеманс и кружки с пивом Шарве и Робину, мазаграны Логру, Гавару и Флорану и маленькие рюмочки Лакайлю с Александром, кабинет тщательно запирался и открывалось заседание.

Шарве и Флоран, естественно, руководили прениями. Гавар, конечно, не удержался и мало-помалу рассказал историю ссылки в Кайенну, – это окружило Флорана ореолом мученика. Его слова свидетельствовали об его убеждениях. Однажды вечером торговец живностью не вынес нападок на своего друга, находившегося в ту минуту в отсутствии, и воскликнул:

– Оставьте Флорана в покое, он был сослан в Кайенну!

Но Шарве задело за живое такое преимущество.

– Кайенна, Кайенна! – процедил он сквозь зубы. – Да там вовсе не так уж плохо, как это кажется.

И он пытался доказать, что ссылка – пустяки, что величайшее страдание – оставаться в угнетенной стране, не смея раскрыть рта перед лицом торжествующего деспотизма. Если, впрочем, сам он не был арестован 2 декабря, то не по своей вине – Шарве даже намекнул, что попадаются впросак только дураки. Эта затаенная зависть сделала его постоянным противником Флорана. Прения обыкновенно сводились к обмену мнениями между ними двумя. Они говорили целыми часами, тогда как остальные хранили молчание, и ни один из спорщиков ни разу не признал себя побежденным. Одной из любимейших тем был вопрос о преобразовании страны после того, как они одержат победу.

– Ведь мы победим, не так ли? – начинал Гавар.

И каждый высказывал свое мнение, так как победа считалась делом решенным. Они разделились на два лагеря. К партии Шарве, проповедовавшего эбертизм, примкнули Логр с Робином. Флоран, неизменно носившийся со своими гуманитарными мечтами, считал себя социалистом и опирался на Лакайля и Александра. Что же касается Гавара, то он не протестовал против насильственных мер, но так как его иногда попрекали богатством, отпуская при этом ехидные шуточки, то он сердился и выдавал себя за коммуниста.

– Необходимо произвести капитальную чистку, – произносил Шарве отрывисто, точно отсекал каждое слово топором. – Ствол дерева сгнил, его надо срубить.

– Да-да! – подхватывал Логр, вставая, чтобы казаться выше, и задевая горбом перегородку, которая начинала дрожать. – Все полетит к черту, даю вам слово… А там – посмотрим!